Miguel de Cervantes «Viaje del Parnaso» (Отрывок)
«Путешествие на Парнас» — бурлескная поэма испанского писателя Мигеля де Сервантеса, впервые опубликованная в 1614 году.
Первая глава на испанском и русском языках.
Viaje del Parnaso
Prólogo al lector
Si por ventura, lector curioso, eres poeta y llegare a tus manos (aunque pecadoras) este Viaje; si te hallares en él escrito y notado entre los buenos poetas, da gracias a Apolo por la merced que te hizo; y si no te hallares, también se las puedes dar. Y Dios te guarde.
Un quídam Caporal italïano,
de patria perusino, a lo que entiendo,
de ingenio griego y de valor romano,
llevado de un capricho reverendo,
le vino en voluntad de ir a Parnaso,
por huir de la Corte el vario estruendo.
Solo y a pie partióse, y paso a paso
llegó donde compró una mula antigua,
de color parda y tartamudo paso.
Nunca a medroso pareció estantigua
mayor, ni menos buena para carga,
grande en los huesos y en la fuerza exigua,
corta de vista, aunque de cola larga,
estrecha en los ijares, y en el cuero
más dura que lo son los de una adarga.
Era de ingenio cabalmente entero:
caía en cualquier cosa fácilmente,
así en abril como en el mes de enero.
En fin, sobre ella el poetón valiente
llegó al Parnaso, y fue del rubio Apolo
agasajado con serena frente.
Contó, cuando volvió el poeta solo
y sin blanca a su patria, lo que en vuelo
llevó la fama deste al otro polo.
Yo, que siempre trabajo y me desvelo
por parecer que tengo de poeta
la gracia que no quiso darme el cielo,
quisiera despachar a la estafeta
mi alma, o por los aires, y ponella
sobre las cumbres del nombrado Oeta,
pues, descubriendo desde allí la bella
corriente de Aganipe, en un saltico
pudiera el labio remojar en ella,
y quedar del licor süave y rico
el pancho lleno, y ser de allí adelante
poeta ilustre, o al menos magnifico.
Mas mil inconvenientes al instante
se me ofrecieron, y quedó el deseo
en cierne, desvalido e ignorante.
Porque [en] la piedra que en mis hombros veo,
que la Fortuna me cargó pesada,
mis mal logradas esperanzas leo.
Las muchas leguas de la gran jornada
se me representaron, que pudieran
torcer la voluntad aficionada,
si en aquel mesmo istante no acudieran
los humos de la fama a socorrerme,
y corto y fácil el camino hicieran.
Dije entre mí: «si yo viniese a verme
en la difícil cumbre deste monte,
y una guirnalda de laurel ponerme,
no envidiaría el bien decir de Aponte,
ni del muerto Galarza la agudeza,
en manos blando, en lengua Rodomonte».
Mas, como de un error otro se empieza,
creyendo a mi deseo, di al camino
los pies, porque di al viento la cabeza.
En fin, sobre las ancas del Destino,
llevando a la Elección puesta en la silla,
hacer el gran vïaje determino.
Si esta cabalgadura maravilla,
sepa el que no lo sabe que se usa
por todo el mundo, no sólo en Castilla.
Ninguno tiene o puede dar escusa
de no oprimir desta gran bestia el lomo,
ni mortal caminante lo rehúsa.
Suele tal vez ser tan ligera como
va por el aire el águila o saeta,
y tal vez anda con los pies de plomo.
Pero, para la carga de un poeta,
siempre ligera, cualquier bestia puede
llevarla, pues carece de maleta;
que es caso ya infalible que, aunque herede
riquezas un poeta, en poder suyo
no aumentarlas, perderlas le sucede.
Desta verdad ser la ocasión arguyo
que tú, ¡oh gran padre Apolo!, les infundes
en sus intentos el intento tuyo.
Y, como no le mezclas ni confundes
en cosas de agibílibus rateras,
ni en el mar de ganancia vil le hundes,
ellos, o traten burlas o sean veras,
sin aspirar a la ganancia en cosa,
sobre el convexo van de las esferas,
pintando en la palestra rigurosa
las acciones de Marte, o entre las flores
las de Venus, más blanda y amorosa.
Llorando guerras o cantando amores,
la vida como en sueño se les pasa,
o como suele el tiempo a jugadores.
Son hechos los poetas de una masa
dulce, süave, correosa y tierna,
y amiga del hogar de ajena casa.
El poeta más cuerdo se gobierna
por su antojo baldío y regalado,
de trazas lleno y de ignorancia eterna.
Absorto en sus quimeras, y admirado
de sus mismas acciones, no procura
llegar a rico como a honroso estado.
Vayan, pues, los leyentes con letura,
cual dice el vulgo mal limado y bronco,
que yo soy un poeta desta hechura:
cisne en las canas, y en la voz un ronco
y negro cuervo, sin que el tiempo pueda
desbastar de mi ingenio el duro tronco;
y que en la cumbre de la varia rueda
jamás me pude ver sólo un momento,
pues cuando subir quiero, se está queda.
Pero, por ver si un alto pensamiento
se puede prometer feliz suceso,
seguí el viaje a paso tardo y lento.
Un candeal con ocho mis de queso
fue en mis alforjas mi repostería,
útil al que camina y leve peso.
«Adiós», dije a la humilde choza mía;
«adiós, Madrid; adiós tu Prado y fuentes,
que manan néctar, llueven ambrosía;
adiós, conversaciones suficientes
a entretener un pecho cuidadoso
y a dos mil desvalidos pretendientes;
adiós, sitio agradable y mentiroso,
do fueron dos gigantes abrasados
con el rayo de Júpiter fogoso;
adiós, teatros públicos, honrados
por la ignorancia que ensalzada veo
en cien mil disparates recitados;
adiós, de San Felipe el gran paseo,
donde si baja o sube el turco galgo,
como en gaceta de Venecia leo;
adiós, hambre sotil de algún hidalgo,
que por no verme ante tus puertas muerto,
hoy de mi patria y de mí mismo salgo».
Con esto, poco a poco llegué al puerto
a quien los de Cartago dieron nombre,
cerrado a todos vientos y encubierto;
a cuyo claro y sin igual renombre
se postran cuantos puertos el mar baña,
descubre el sol y ha navegado el hombre.
Arrojóse mi vista a la campaña
rasa del mar, que trujo a mi memoria
del heroico don Juan la heroica hazaña;
donde con alta de soldados gloria,
y con propio valor y airado pecho
tuve, aunque humilde, parte en la vitoria.
Allí, con rabia y con mortal despecho,
el otomano orgullo vio su brío
hollado y reducido a pobre estrecho.
Lleno, pues, de esperanzas y vacío
de temor, busqué luego una fragata
que efetuase el alto intento mío,
cuando por la, aunque azul, líquida plata
vi venir un bajel a vela y remo,
que tomar tierra en el gran puerto trata.
Del más gallardo y más vistoso estremo
de cuantos las espaldas de Neptuno
oprimieron jamás, ni más supremo,
cual éste, nunca vio bajel alguno
el mar, ni pudo verse en el armada
que destruyó la vengativa Juno;
no fue del vellocino a la jornada
Argos tan bien compuesta y tan pomposa,
ni de tantas riquezas adornada.
Cuando entraba en el puerto, la hermosa
Aurora por las puertas del Oriente
salía en trenza blanda y amorosa.
Oyóse un estampido de repente,
haciendo salva la real galera,
que despertó y alborotó la gente.
El son de los clarines la ribera
llenaba de dulcísima armonía,
y el de la chusma alegre y placentera.
Entrábanse las horas por el día,
a cuya luz, con distinción más clara,
se vio del gran bajel la bizarría.
Áncoras echa, y en el puerto para,
y arroja un ancho esquife al mar tranquilo
con música, con grita y algazara.
Usan los marineros de su estilo:
cubren la popa con tapetes tales,
que es oro y sirgo de su trama el hilo.
Tocan de la ribera los umbrales;
sale del rico esquife un caballero
en hombros de otros cuatro principales,
en cuyo traje y ademán severo
vi de Mercurio al vivo la figura,
de los fingidos dioses mensajero;
en el gallardo talle y compostura,
en los alados pies, y el caduceo,
símbolo de prudencia y de cordura,
digo que al mismo paraninfo veo,
que trujo mentirosas embajadas
a la tierra del alto Coliseo.
Vile, y apenas puso las aladas
plantas en las arenas, venturosas
por verse de divinos pies tocadas,
cuando yo, revolviendo cien mil cosas
en la imaginación, llegué a postrarme
ante las plantas por adorno hermosas.
Mandóme el dios parlero luego alzarme,
y, con medidos versos y sonantes,
desta manera comenzó a hablarme:
«¡Oh Adán de los poetas, oh Cervantes!
¿Qué alforjas y qué traje es éste, amigo,
que así muestra discursos ignorantes?»
Yo, respondiendo a su demanda, digo:
«Señor: voy al Parnaso, y, como pobre,
con este aliño mi jornada sigo».
Y él a mí dijo: «¡Oh sobrehumano y sobre
espíritu cilenio levantado,
toda abundancia y todo honor te sobre!
Que, en fin, has respondido a ser soldado
antiguo y valeroso, cual lo muestra
la mano de que estás estropeado.
Bien sé que en la naval dura palestra
perdiste el movimiento de la mano
izquierda, para gloria de la diestra;
y sé que aquel instinto sobrehumano
que de raro inventor tu pecho encierra
no te le ha dado el padre Apolo en vano.
Tus obras los rincones de la tierra,
llevándola[s] en grupa Rocinante,
descubren y a la envidia mueven guerra.
Pasa, raro inventor, pasa adelante
con tu sotil disinio, y presta ayuda
a Apolo, que la tuya es importante,
antes que el escuadrón vulgar acuda
de más de veinte mil sietemesinos
poetas que de serlo están en duda.
Llenas van ya las sendas y caminos
desta canalla inútil contra el monte,
que aun de estar a su sombra no son dignos.
Ármate de tus versos luego, y ponte
a punto de seguir este vïaje
conmigo, y a la gran obra dispónte;
conmigo, segurísimo pasaje
tendrás, sin que te empaches, ni procures
lo que suelen llamar matalotaje;
y, porque esta verdad que digo apures,
entra conmigo en mi galera y mira
cosas con que te asombres y asegures».
Yo, aunque pensé que todo era mentira,
entré con él en la galera hermosa
y vi lo que pensar en ello admira:
de la quilla a la gavia, ¡oh estraña cosa!,
toda de versos era fabricada,
sin que se entremetiese alguna prosa;
las ballesteras eran de ensalada
de glosas, todas hechas a la boda
de la que se llamó malmaridada;
era la chusma de romances toda,
gente atrevida, empero necesaria,
pues a todas acciones se acomoda;
la popa, de materia estraordinaria,
bastarda, y de legítimos sonetos,
de labor peregrina en todo y varia;
eran dos valentísimos tercetos
los espalderes de la izquierda y diestra,
para dar boga larga muy perfectos;
hecha ser la crujía se me muestra
de una luenga y tristísima elegía,
que no en cantar sino en llorar es diestra
(por ésta entiendo yo que se diría
lo que suele decirse a un desdichado
cuando lo pasa mal: «pasó crujía»);
el árbol, hasta el cielo levantado,
de una dura canción prolija estaba
de canto de seis dedos embreado;
él y la entena que por él cruzaba,
de duros estrambotes la madera
de que eran hechos claro se mostraba;
la racamenta, que es siempre parlera,
toda la componían redondillas,
con que ella se mostraba más ligera;
las jarcias parecían seguidillas
de disparates mil y más compuestas,
que suelen en el alma hacer cosquillas;
las rumbadas, fortísimas y honestas
estancias eran, tablas poderosas
que llevan un poema y otro a cuestas.
Era cosa de ver las bulliciosas
banderillas que al aire tremolaban,
de varias rimas algo licenciosas;
los grumetes, que aquí y allí cruzaban,
de encadenados versos parecían,
puesto que como libres trabajaban.
Todas las obras muertas componían
o versos sueltos, o sestinas graves,
que a la galera más gallarda hacían.
En fin, con modos blandos y süaves,
viendo Mercurio que yo visto había
el bajel, que es razón, lector, que alabes,
junto a sí me sentó, y su voz envía
a mis oídos en razones claras
y llenas de suavísima armonía,
diciendo: «Entre las cosas que son raras
y nuevas en el mundo y peregrinas,
verás, si en ello adviertes y reparas,
que es una este bajel de las más dignas
de admiración, que llegue a ser espanto
a naciones remotas y vecinas.
No le formaron máquinas de encanto,
sino el ingenio del divino Apolo,
que puede, quiere y llega y sube a tanto.
Formóle, ¡oh nuevo caso!, para sólo
que yo llevase en él cuantos poetas
hay desde el claro Tajo hasta Pactolo.
De Malta el gran maestre, a quien secretas
espías dan aviso que en Oriente
se aperciben las bárbaras saetas,
teme, y envía a convocar la gente
que sella con la blanca cruz el pecho,
porque en su fuerza su valor se aumente;
a cuya imitación, Apolo ha hecho
que los famosos vates al Parnaso
acudan, que está puesto en duro estrecho.
Yo, condolido del doliente caso,
en el ligero casco, ya instrüido
de lo que he de hacer, aguijo el paso:
de Italia las riberas he barrido;
he visto las de Francia y no tocado,
por venir sólo a España dirigido.
Aquí, con dulce y con felice agrado,
hará fin mi camino, a lo que creo,
y seré fácilmente despachado.
Tú, aunque en tus canas tu pereza veo,
serás el paraninfo de mi asumpto
y el solicitador de mi deseo.
Parte, y no te detengas sólo un punto,
y a los que en esta lista van escritos
dirás de Apolo cuanto aquí yo apunto».
Sacó un papel, y en él casi infinitos
nombres vi de poetas, en que había
yangüeses, vizcaínos y coritos.
Allí famosos vi de Andalucía,
y entre los castellanos vi unos hombres
en quien vive de asiento la poesía.
Dijo Mercurio: «Quiero que me nombres
desta turba gentil, pues tú lo sabes,
la alteza de su ingenio, con los nombres».
Yo respond: «De los que son más graves
diré lo que supiere, por moverte
a que ante Apolo su valor alabes».
Él escuchó. Yo dije desta suerte.
Miguel de Cervantes (1547-1616)
Путешествие на Парнас
К читателю
Если, любознательный читатель, ты случайно окажешься поэтом и в твои (хотя бы и грешные) руки попадет мое Путешествие и если ты обнаружишь, что тебя назвали и упомянули в числе хороших поэтов, то за эту честь воздай хвалу Аполлону; если же не обнаружишь, все равно воздай ему хвалу. И да хранит тебя господь. (Перевод Н. Любимого)
Какой-то перуджиец Капорали, —
Таких в Элладе за высокий ум,
А в Риме за отвагу почитали, —
Решился раз, надменных полон дум,
Уйти в тот край, где обитают боги,
И средь камен забыть столичный шум.
Храбрец пустился на Парнас. В дороге
Он мула престарелого купил,
Развалину, хромую на все ноги.
Был оный мул в кости широк, но хил.
От худобы с могильной тенью схожий,
Он тяжестей давно уж не возил
И обладал такою жесткой кожей,
Что хоть сдери да набивай на щит.
А норовом — умилосердись, боже!
Весна ль сияет, вьюга ли свистит,
Мул, не споткнувшись, не пройдет и шагу.
На той скотине храбрый наш пиит
Отправился к Парнасу, и бродягу
Близ вод кастальских встретил Аполлон
И наградил улыбкой за отвагу.
Когда ж домой вернулся нищим он
И всем, что видел, с миром поделился,
Он сразу был молвой превознесен.
Увы! Я сладкоустом не родился!
Чтоб изощрить мой грубый, тяжкий слог,
Я на веку немало потрудился,
Но стать поэтом не сподобил бог.
Я рвался духом на Олимп священный,
Где плещет Аганиппы светлый ток,
Где, влагой насладясь благословенной,
Обрел бы красноречье мой язык —
Пусть не для песен музы вдохновенной,
Так для писанья пышнословных книг.
Я пред собою видел путь опасный,
Я трудности грядущие постиг,
Но что могло сломить порыв мой страстный?
Уже восторгом наполнялась грудь,
В ней славолюбья жар пылал прекрасный,
Он облегчал, он сокращал мой путь.
Я возмечтал о подвиге суровом,
Я жаждал воздух тех вершин вдохнуть,
Свое чело венчать венком лавровым,
Апонте в красноречьи посрамив
И в острословьи став Галарсой новым
(Покойник был, как Родомонт, хвастлив),
И, наконец, влекомый заблужденьем,
Осуществить решил я свой порыв;
Я оседлал с великим дерзновеньем
Упрямый рок, привесив за седлом
Одно лишь право следовать влеченьям,
И поскакал, покинув отчий дом.
Читатели, тут нечему дивиться, —
Вы все знакомы с этим скакуном,
И где бы вам ни выпало родиться, —
В Кастилии, или в земле другой, —
До гроба всяк изволь на нем носиться!
А конь таков: он то летит стрелой,
То тащится, как мерин хромоногий,
Как будто воз он тянет за собой.
Но невесом поэта скарб убогий,
Богатствами поэт не наделен.
Когда пошлют ему наследство боги,
Его умножить не умеет он,
Швырнет дублон, как мелкую монету, —
Тому виной — великий Аполлон.
Лишь он внушает замыслы поэту.
Кто чтит его божественный закон,
Тот не сойдет на низкий путь наживы,
За прибылью не гонится ни в чем.
В себе лишь бога чувствуя призывы,
Поэт священным шествует путем,
Возвышенный, иль строгий, иль шутливый,
То воспоет он ярой битвы гром,
То нежные любовников обеты,
Величье гор, иль прелесть ручейка,
И дни его виденьями согреты,
И жизнь подобна жизни игрока.
Ткань, из которой созданы поэты,
Упруга и податливо-мягка.
Их по земле ведет воображенье,
Их носит прихоть на крылах живых,
Восторги им дарует вдохновенье.
Не звон червонцев, но звенящий стих —
Вот власть их, вот их сила, вот услада!
Пускай молва что хочет врет о них!
Я сам, друзья, поэт такого склада.
Как лебедь, голова моя седа.
С вороньим хрипом в месяц листопада
Схож голос мой, простуженный всегда.
Не обтесали мой талант нимало
Ни тяжкий труд, ни долгие года.
Не раз, когда вскарабкаться, бывало,
На колесо Фортуны я хотел,
Оно капризный бег свой прекращало.
Но все ж, узнать желая, где предел,
Который мне определило небо,
Каков высоких помыслов удел,
Я захватил немного сыру, хлеба —
Столь малый груз не отягчал в пути —
И скакуна погнал к чертогам Феба.
Я восклицал: «Отечество, прости!
Прощай, Мадрид, и ты прощай, о Прадо,
И нищий кров, приют мой с юных дней,
Прощай, фонтанов летняя прохлада,
И вы, беседы в обществе друзей,
Единственная помощь и отрада
Для тех, кто ищет места потеплей!
Прощай, моя прекрасная столица,
Земля богопротивной старины,
Где в стан гигантов Зевсова десница
Метала громы с горней вышины,
Где глупость балаганами гордится,
В которых лишь глупцы вознесены.
Прощай и Сан Фелипе, на котором
(Как суеслов венецианский врет,
Читателей питая всяким вздором)
Турецкий пес гуляет взад-вперед,
Где наш идальго свой блюдет декорум,
Хоть подвело от голода живот.
Я не хочу ни тенью стать, ни тленом,
Я от себя, от родины бегу!..»
Так рассуждая, подошел я к стенам,
Белевшим на приморском берегу, —
То город, что зовется Карфагеном.
Поистине, я вспомнить не могу
Средь гаваней, доступных мореходам,
Открытых солнцу и морской волне,
Другой, равно известной всем народам!
Еще дремал в рассветной тишине
Весь окоем под бледным небосводом,
И вспомнил я о том великом дне,
Когда под гордым стягом Дон Хуана
Я, скромный воин, не жалея сил,
Не думая, грозит ли смерть иль рана,
С достойнейшими славу разделил
В бою, где мы громили рать султана,
Где, потеряв и мужество и пыл,
Свои знамена он покрыл позором.
Уже зари алела полоса,
А я глядел нетерпеливым взором
Туда, где с морем слиты небеса:
Не вьются ли над плещущим простором
Наполненные ветром паруса?
И вот внезапно в просветленной дали
Галера встала, как виденье сна.
Распущенные флаги трепетали,
Она была громадна и стройна.
Моря еще подобной не видали,
Не возлагал Нептун на рамена.
Едва ль Юнона в гневе за обиду
Стремила в бой столь грозный галион,
Едва ли Арго, мчавшийся в Колхиду,
Был так богато, пышно оснащен.
Меж тем заря, свою подняв эгиду,
Пожаром охватила небосклон,
И в полной славе солнце показалось.
Вот судно в гавань медленно вошло
И мягко на волнах заколыхалось.
Загрохотали пушки тяжело.
Толпа давно ждала и волновалась,
И нетерпенье зрителей росло.
Приветственная музыка звучала,
Звенели скрипки, вторил флейтам рог.
Корабль остановился у причала,
И в свете солнца каждый видеть мог,
Как все на нем изяществом дышало.
Но вот спустили на воду челнок,
Матросы, златотканными коврами
Его устлав, на весла перешли,
И, двинутая мощными гребцами,
Уже ладья касается земли.
Тогда явился некий муж пред нами,
Его вельможи на руках несли.
Едва увидев облик величавый,
Уже я знал, отколь он, кто таков:
И жезл в руке, как символ мысли здравой,
И крылья ног — то вестник лжебогов,
Расчетливый, суровый и лукавый,
Меркурий к нам спустился с облаков,
Так часто в Рим, на землю славы бранной,
Для хитрых козней нисходивший бог.
Он осчастливил этот брег песчаный
Прикосновеньем окрыленных ног,
И, пламенным порывом обуянный,
Пред гостем нищ упал я на песок.
Ко мне Меркурий с речью обратился
И вопросил торжественным стихом:
«Адам поэтов, как ты опустился!
Сервантес, ты ль в обличий таком?
Зачем в дорогу нищим ты пустился?
К чему висит котомка за плечом?»
Я, встав, сказал с улыбкой виноватой:
«Сеньор, я отправляюсь на Парнас,
Но, нищетой измученный проклятой,
Другой одежды в путь я не припас».
И благосклонно мне сказал крылатый:
«О дух, затмивший и людей и нас!
Достоин и богатства ты и славы
За доблесть бескорыстную свою.
Когда кипел над морем спор кровавый,
Сравнялся ты с храбрейшими в бою
И в этот день для вящей славы правой
Утратил руку левую свою.
Я знаю — гений пламенный и смелый
Тебе послал недаром Аполлон.
Твой труд проник уже во все пределы,
На Росинанте путь свершает он.
И зависти отравленные стрелы
Не создают великому препон.
Ступай же ввысь, где обитают боги,
Путь на Парнас открыт перед тобой.
Там Аполлон от верных ждет подмоги,
В союзники зовет он гений твой.
Но торопись прийти в его чертоги!
Туда двадцатитысячной толпой
Спешат по всем тропам и перевалам
Поэты-недоноски, рифмачи.
Иди на битву с поднятым забралом,
На них свои поэмы ополчи.
Дай отповедь непрошеным нахалам,
Чей вздор грязнит поэзии ключи.
Итак, вперед, к блистательным победам!
Со мной тебе и пища не нужна.
На что желудок засорять обедом!
Домчат нас быстро ветер и волна.
Советую, ступай за мною следом
И убедись, что речь моя верна.
И я пошел, хоть, признаюсь, без веры,
Однако впрямь — не лгал лукавый бог!
Но вы представьте зрелище галеры,
Сколоченной из стихотворных строк!
И всюду — только рифмы и размеры,
Ни строчки прозы я найти не мог.
Обшивка — глоссы. Их на обрученье
Невесте умилительно поют,
И ей потом в замужестве мученье.
Гребцы — романсы, бесшабашный люд!
Они любое примут назначенье,
Годны везде, куда их ни суют.
Корма была, — такого матерьяла
Я не видал, но, видно, дорогой,
И в нем сонетов череда мелькала
С отделкою неведомо какой,
А на штурвал терцина налегала
Уверенной и мощною рукой.
Являла рея длинное сплетенье
Томительных элегий — горький стон,
Похожий на рыданье, не на пенье.
И мне напомнил тех страдальцев он,
Что на себе постигли выраженье:
«Под реей перед строем проведен!»
Болтливый ракс был весь из редондилий,
Они сплетались, гибки и стройны.
В грот-мачту здесь канцону обратили,
На ней канат в шесть пальцев толщины,
А снасти были, все из сегидилий,
До тошноты нелепостей полны.
Из крепких стансов, правильной шлифовки,
На славу были стесаны борта.
По всем канонам, вместо облицовки,
На них была поэма развита.
И твердые сонетные концовки
Для паруса пошли взамен шеста.
Вились флажки цветистой полосою —
Стихами разных форм, размеров, длин.
Сновали юнги быстрою толпою,
И был украшен рифмой не один.
А корпус представлялся чередою
Причесанных и правильных секстин.
И гость, моим довольный изумленьем,
Дав оглядеть мне свой корабль чудной,
Склонился мягким, вкрадчивым движеньем
И ласково заговорил со мной.
И речь его могла казаться пеньем,
Мелодии подобна неземной.
И молвил он: «Среди чудес вселенной
Нет равного, и ни один народ
Галеры столь большой и драгоценной
Не выводил на лоно синих вод:
Лишь Аполлон рукою вдохновенной
Подобные творенья создает.
На этом судне бог твой светлоликий
Решил собрать поэтов всей земли.
От Тахо до Пактола все языки
Уже мы обозрели и сочли.
Когда мальтийских рыцарей владыке,
Великому магистру, донесли,
Что на Востоке поднят меч кровавый, —
Созвав бойцов отважных легион,
Им белый крест как символ веры правой
Напечатлеть велел у сердца он.
Так, осажденный рифмачей оравой,
Зовет своих поэтов Аполлон.
И вот я план составил для начала,
Как лучших на подмогу нам собрать.
Я не искал в Италии причала,
И Францию решил я миновать.
Меня галера в Карфаген примчала.
В Испании пополнив нашу рать
И тем подвинув начатое дело,
Вернусь, не медля, к берегам родным.
Твое чело, я вижу, поседело,
Ты старыми недугами томим,
Но ты красноречив и будешь смело
Способствовать намереньям моим.
Так в путь! Не будем тратить ни мгновенья!
Вот полный список — мной составлен он.
Ты назовешь достойных восхваления,
Когда внимать захочет Аполлон».
Он вынул лист, и, полон нетерпенья,
Увидел я длиннейший ряд имен:
Преславные сыны Андалусии,
Бискайцы, астурийцы — все сполна.
Кастильцы все, и среди них такие,
С которыми поэзия дружна.
Меркурий молвил: «Это всё — живые,
Отметь по списку лучших имена,
Кто среди них великие и кто нам
Помочь могли бы отстоять Парнас?» —
«Что знаю, — так ответил я с поклоном, —
О лучших расскажу тебе тотчас,
Чтоб их прославил ты пред Аполлоном».
Он стал внимать, я начал мой рассказ.
Мигель де Сервантес Сааведра (1547—1616)
Перевод В. Левика
Комментарии
Miguel de Cervantes «Viaje del Parnaso» (Отрывок) — Комментариев нет
HTML tags allowed in your comment: <a href="" title=""> <abbr title=""> <acronym title=""> <b> <blockquote cite=""> <cite> <code> <del datetime=""> <em> <i> <q cite=""> <s> <strike> <strong>