Jean RICHEPIN « Les oiseaux de passage »

Les oiseaux de passage

C’est une cour carrée et qui n’a rien d’étrange :
Sur les flancs, l’écurie et l’étable au toit bas ;
Ici près, la maison ; là-bas, au fond, la grange
Sous son chapeau de chaume et sa jupe en plâtras.

Le bac, où les chevaux au retour viendront boire,
Dans sa berge de bois est immobile et dort.
Tout plaqué de soleil, le purin à l’eau noire
Luit le long du fumier gras et pailleté d’or.

Loin de l’endroit humide où gît la couche grasse,
Au milieu de la cour, où le crottin plus sec
Riche de grains d’avoine en poussière s’entasse,
La poule l’éparpille à coups d’ongle et de bec.

Plus haut, entre les deux brancards d’une charrette,
Un gros coq satisfait, gavé d’aise, assoupi,
Hérissé, l’œil mi-clos recouvert par la crête,
Ainsi qu’une couveuse en boule est accroupi.

Des canards hébétés voguent, l’oeil en extase.
On dirait des rêveurs, quand, soudain s’arrêtant,
Pour chercher leur pâture au plus vert de la vase
Ils crèvent d’un plongeon les moires de l’étang.

Sur le faîte du toit, dont les grises ardoises
Montrent dans le soleil leurs écailles d’argent,
Des pigeons violets aux reflets de turquoises
De roucoulements sourds gonflent leur col changeant.

Leur ventre bien lustré, dont la plume est plus sombre,
Fait tantôt de l’ébène et tantôt de l’émail,
Et leurs pattes, qui sont rouges parmi cette ombre,
Semblent sur du velours des branches de corail.

Au bout du clos, bien loin, on voit paître les oies,
Et vaguer les dindons noirs comme des huissiers.
Oh ! qui pourra chanter vos bonheurs et vos joies,
Rentiers, faiseurs de lards, philistins, épiciers ?

Oh ! vie heureuse des bourgeois ! Qu’avril bourgeonne
Ou que décembre gèle, ils sont fiers et contents.
Ce pigeon est aimé trois jours par sa pigeonne ;
Ca lui suffit, il sait que l’amour n’a qu’un temps.

Ce dindon a toujours béni sa destinée.
Et quand vient le moment de mourir il faut voir
Cette jeune oie en pleurs : » C’est là que je suis née ;
Je meurs près de ma mère et j’ai fait mon devoir. »

Elle a fait son devoir ! C’est à dire que oncque
Elle n’eut de souhait impossible, elle n’eut
Aucun rêve de lune, aucun désir de jonque
L’emportant sans rameurs sur un fleuve inconnu.

Elle ne sentit pas lui courir sous la plume
De ces grands souffles fous qu’on a dans le sommeil,
pour aller voir la nuit comment le ciel s’allume
Et mourir au matin sur le coeur du soleil.

Et tous sont ainsi faits ! Vivre la même vie
Toujours pour ces gens-là cela n’est point hideux
Ce canard n’a qu’un bec, et n’eut jamais envie
Ou de n’en plus avoir ou bien d’en avoir deux.

Aussi, comme leur vie est douce, bonne et grasse !
Qu’ils sont patriarcaux, béats, vermillonnés,
Cinq pour cent ! Quel bonheur de dormir dans sa crasse,
De ne pas voir plus loin que le bout de son nez !

N’avoir aucun besoin de baiser sur les lèvres,
Et, loin des songes vains, loin des soucis cuisants,
Posséder pour tout cœur un viscère sans fièvres,
Un coucou régulier et garanti dix ans !

Oh ! les gens bienheureux !… Tout à coup, dans l’espace,
Si haut qu’il semble aller lentement, un grand vol
En forme de triangle arrive, plane et passe.
Où vont-ils ? Qui sont-ils ? Comme ils sont loin du sol !

Les pigeons, le bec droit, poussent un cri de flûte
Qui brise les soupirs de leur col redressé,
Et sautent dans le vide avec une culbute.
Les dindons d’une voix tremblotante ont gloussé.

Les poules picorant ont relevé la tête.
Le coq, droit sur l’ergot, les deux ailes pendant,
Clignant de l’œil en l’air et secouant la crête,
Vers les hauts pèlerins pousse un appel strident.

Qu’est-ce que vous avez, bourgeois ? soyez donc calmes.
Pourquoi les appeler, sot ? Ils n’entendront pas.
Et d’ailleurs, eux qui vont vers le pays des palmes,
Crois-tu que ton fumier ait pour eux des appas ?

Regardez-les passer ! Eux, ce sont les sauvages.
Ils vont où leur désir le veut, par-dessus monts,
Et bois, et mers, et vents, et loin des esclavages.
L’air qu’ils boivent ferait éclater vos poumons.

Regardez-les ! Avant d’atteindre sa chimère,
Plus d’un, l’aile rompue et du sang plein les yeux,
Mourra. Ces pauvres gens ont aussi femme et mère,
Et savent les aimer aussi bien que vous, mieux.

Pour choyer cette femme et nourrir cette mère,
Ils pouvaient devenir volaille comme vous.
Mais ils sont avant tout les fils de la chimère,
Des assoiffés d’azur, des poètes, des fous.

Ils sont maigres, meurtris, las, harassés. Qu’importe !
Là-haut chante pour eux un mystère profond.
A l’haleine du vent inconnu qui les porte
Ils ont ouvert sans peur leurs deux ailes. Ils vont.

La bise contre leur poitrail siffle avec rage.
L’averse les inonde et pèse sur leur dos.
Eux, dévorent l’abîme et chevauchent l’orage.
Ils vont, loin de la terre, au dessus des badauds.

Ils vont, par l’étendue ample, rois de l’espace.
Là-bas, ils trouveront de l’amour, du nouveau.
Là-bas, un bon soleil chauffera leur carcasse
Et fera se gonfler leur cœur et leur cerveau.

Là-bas, c’est le pays de l’étrange et du rêve,
C’est l’horizon perdu par delà les sommets,
C’est le bleu paradis, c’est la lointaine grève
Où votre espoir banal n’abordera jamais.

Regardez-les, vieux coq, jeune oie édifiante !
Rien de vous ne pourra monter aussi haut qu’eux.
Et le peu qui viendra d’eux à vous, c’est leur fiente.
Les bourgeois sont troublés de voir passer les gueux.

Jean RICHEPIN (1849 — 1926)

Перелётные птицы

Вот грязный задний двор, совсем обыкновенный;
Конюшня, хлев свиной, коровник и сарай,
А в глубине овин под шляпой неизменной
Соломенной своей, — тут для животных рай.

Тут вечно ест и пьет бездушная порода;
На солнышке блестит навоз, как золотой;
И дремлют сонные канав и лужиц воды,
Омывшие весь двор вонючею рекой.

Вдали от мокроты и жирной кучи черной,
Там, где навоз просох и так овсом богат,
Хозяйка-курица разбрасывает зерна,
Гордясь семьей тупых, прожорливых цыплят.

Отец-петух сидит повыше на телеге,
Доволен, жирен, сыт, — свернулся он клубком;
Он спит блаженным сном, он утопает в неге
И сонные глаза завесил гребешком.

Вон плавают в пруду мечтательные утки,
На тину устремив сентиментальный взгляд,
И с селезнем своим раз по двенадцать в сутки
О радостях любви законной говорят.

Рубином, бирюзой на солнце отливая,
На крыше высоко, под золотом лучей,
Нарядная сидит и радужная стая —
Семья породистых, спесивых голубей.

Как войско стройное в своих мундирах белых,
Пасется в стороне красивый полк гусей;
А дальше — черный ряд индюшек осовелых,
Надутых важностью и глупостью своей;

Здесь — царство, гордое своею грязью, салом,
Счастливый скотский быт разъевшихся мещан;
В помойной яме жизнь, с навозным идеалом;
Здесь щедрою рукой удел блаженства дан!

Да! счастлив ты, индюк! И ты, мамаша-утка!
Утятам скажешь ты, наверно, в смертный час:
«Живите так, как я… Не портите желудка…
Я — исполняла долг… Я — расплодила вас!»

Ты — исполняла долг?.. Что значит «долг» — для утки?
Не то ли, что она весь век в грязи жила
Да, выйдя на траву, топтала незабудки
И крылья мотылькам со злобою рвала?

Не то ль, что никогда порыва вдохновенья
Не грезилося ей в тупом, тяжелом сне,
Что не было у ней неясного стремленья
На воле полетать при звездах, при луне?

Что под пером у ней ни разу лихорадка
Не растопила жир, не разбудила кровь,
Не родила мечты уйти из лужи гадкой
Туда — где свет, и жизнь, и чистая любовь…

Да! счастливы они!.. Не трогает нимало
Их ни один живой, мучительный вопрос,
И в голову гусей отнюдь не забредало
Желание — иметь другого цвета нос…

Течет в их жилах кровь так плавно, тихо, мерно,
И где ж волненьям быть, когда в них сердца нет?
Лежит у них в груди машинка с боем верным,
Чтоб знать, который час и скоро ли обед…

Да! счастливы они! Живет патриархально,
Спокойно, весело и сыто пошлый род…
Он у помойных ям блаженствует нахально,
По маковку в грязи, набив навозом рот.

Да! счастлив задний двор!.. Но вот над ним взвилася
Большая стая птиц, как точка в небесах…
Приблизилась… Растет, плывет — и пронеслася,
Нагнав на птичник весь непобедимый страх!

Вспорхнули голубки с своей высокой крыши, —
Испуганы, они валятся кувырком;
Увидя, что полет тех птиц гораздо выше,
Уселися в пыли с цыплятами рядком.

Вот куры от земли приподняли головки;
Петух, со сна, вскочил и, с гребнем набоку,
Застукал шпорами, как офицерик ловкий,
Воинственно крича свое «кукуреку!»

Что с вами, господа?.. Да будьте же спокойны!
Чего орешь, петух?.. Не докричишь до них!..
Молчи… Они летят на берег дальний, знойный,
Не соблазнит их вид навозных куч твоих.

Смотрите! В синеве прозрачной утопая,
Далеко от земли, от рабства и цепей,
Летят они стрелой, ни гор не замечая,
Ни шума грозных волн бушующих морей.

На эту вышину вам и глядеть опасно.
Да… многие из них погибнут на пути
И не увидят край свободный и прекрасный,
Где грезилося им свой рай земной найти.

У них, как и у вас, есть также жены, дети…
Могли бы жить они в курятнике, как вы,
Блаженствовать… Но им милей всего на свете
Мечты — безумный бред их гордой головы!..

Истерзаны они, и худы, и усталы…
Зато им наверху как дышится легко!..
И дикий рев стихий не страшен им нимало,
Их крылья всем ветрам раскрыты широко!

Пусть буря перья рвет, пусть злятся непогоды,
Пусть ливень мочит их, сечет холодный град, —
Согретые лучом живительным свободы,
В волшебный, светлый край отважные летят.

Летят к стране чудес, к стране обетованной,
Где солнце золотит лазури вечной гладь,
Где вечная весна, где берег тот желанный,
К которому вовек вам, пошлым, не пристать!

Смотрите, петухи, индюшки, гуси, утки!
Смотрите, дураки, — да разевайте рот…
И, может быть, судьба в насмешку, ради шутки
На плоские носы швырнет вам их помет!

Жан Ришпен
Перевод Анны Павловны Барыковой

Перелётные птицы

Квадратный черный двор. Все мирно, сонно, тихо.
Конюшни, хлев, сарай, господский дом вблизи
Да рига в глубине, как сельская франтиха:
В соломе до бровей, до пояса в грязи.

Вот деревянный чан, откуда пьют кобылы,–
Распарившись в тепле, он безмятежно спит.
И жижа черная блестящая покрыла
Вчерашние следы телеги и копыт.

А в центре, где навоз уже плотней и суше,
Насквозь разворошив слежалый черный пласт.
Скопившийся овес выискивает клуша:
То клювом подсобит, то лапками поддаст.

Оставленный своей кудахтающей свитой,
Усевшись на возу в сухой помет и грязь.
Раскормленный петух, зерном по горло сытый,
Лощеным гребешком прикрыл дремотный глаз.

В углу зловонный пруд выходит на задворки,
Две утки сонные вдоль берега плывут
И тину жирную в мечтательном восторге
Глотают медленно, ныряя там и тут.

Под солнцем разомлев, на серой черепице
Воркуют голуби, до одури, взахлеб,
И в знойном мареве у каждого лоснится
То фиолетовый, то бирюзовый зоб.

Оттенки быстрые эмали и эбена
Перебегают, как морской кипящий вал,
Под бархатным брюшком скрывает перьев пена
Лиловых нежных лап ветвящийся коралл.

В загоне индюки, как черные чинуши,
И гуси белые пасутся у ворот.
Покойны их тела и безмятежны души –
Как прочен этот мир! Как счастлив этот скот!

О, сало! О, мяса! Начало ли апреля,
Конец ли ноября – все сытость, все уют,
Голубка с голубком от нежности взопрели:
Трехдневную любовь на все лады поют.

У этих индюков нет горя и в помине,
И к небесам летит их вечная хвала,
И скажет в смертный час растроганно гусыня:
«Я исполняла долг!.. Я здесь, как все, жила!..»

Вот это долг так долг! Хулить напропалую
Все то, что не понять пустым своим умом,
Обламывать цветы и бабочку ночную
Проглатывать с травой в неведенье тупом.

Ну что ж, прекрасный долг! Весь век сидеть в навозе,
Не думать ни о чем, не мыслить отродясь.
Мечтать?.. Зачем? О чем?.. И в немудреной грезе
Вселенной почитать всю эту вонь и грязь.

И никогда вовек под перьями и жиром
Не ощутить порыв проснуться и взлететь,
Чтоб ночью, как звезда, царить над целым миром
И к солнцу воспарить, и в нем дотла сгореть.

Все таковы! Никто не бьется над вопросом,
Откуда эта жизнь, что так тупа, слепа,
И не узнать гусям и уткам плосконосым
О том, что с носом их оставила судьба.

Вот почему их дни размеренно-тягучи,
Вот почему их жизнь покойна и сладка!
О, счастье,– спать в грязи и в норах по-барсучьи
Вдали от всех тревог отлеживать бока!

Какая благодать: живая мертвечина!
Кому там дело – тьма снаружи или свет?
И только сердце, как холодная машина,
Стучит с гарантией на десять скудных лет!

Счастливцы!.. В этот миг над крышею сарая
Неспешно проплыла, притягивая взгляд,
Широким клином вдаль птиц перелетных стая.
Откуда? Кто они? Куда они летят?

Оставил в страхе двор, корыта и кормушки,
Вскричали голуби и, головы задрав,
Скатились кубарем на землю, где индюшки,
Дрожа, попрятались в укрытье чахлых трав.

Кудахча, курицы забились у забора,
Петух взъерошился и выпучил глаза,
И гребешком затряс, и, изготовив шпоры,
Зашелся, завопил, уставясь в небеса.

Что с вами, господа? Не виден им ваш дворик.
Что, дурень, ты кричишь? Не слышен им твой крик.
Неужто тем, чей путь далек, высок и горек,
Покажется навоз желанным хоть на миг?

Смотрите: вот они над цепью гор и пашен,
Над морем, где порой встает ревущий вал,
Свободою дыша, летят – гортани ваши
Один такой глоток мгновенно б разорвал!

Взгляните! Кто из них достичь сумеет цели?
Кто, крылья обломав и разбиваясь в кровь,
Погибнет на пути? Все те же, кто имели
И жен, и матерей, и – вам ли знать? – любовь.

Все те же, кто, как вы, могли бы для прокорма
И жен и матерей сойти на задний двор.
Но их, безумцев, ждет смертельный запах шторма,
Но их, поэтов, ждет немыслимый простор.

Худы, изнурены, усталы до бессилья, –
И все же никогда не повернут назад,
Но всем семи ветрам распахивают крылья:
Влечет их тайна вдаль. И вот – они летят.

Летят сквозь ураган, от холода сизея,
И ливень их сечет, и душит их гроза.
И все-таки летят, – покуда ротозеи
На них испуганно глядят во все глаза.

Летят в далекий край – о, короли пространства,
Что им навозный быт и скука без конца?
Там солнце их введет в свое святое царство,
Согреет их тела, возвысит их сердца.

Там, на чужой земле, в стране обетованной,
Где горный горизонт прозрачен и высок,
Там тот лазурный рай, там берег тот желанный,
Который никогда присниться вам не мог.

Смотрите же на них, гусыни и наседки, –
Вовек вам не рискнуть отправиться в полет!
И все, что долетит с небес до вашей клетки
От этой голытьбы,– один ее помет!

Жан Ришпен
Перевод Михаила Яснова