Пестель, Поэт и Анна
Там Анна пела с самого утра
И что-то шила или вышивала.
И песня, долетая со двора,
Ему невольно сердце волновала.
А Пестель думал: «Ах, как он рассеян!
Как на иголках! Мог бы хоть присесть!
Но, впрочем, что-то есть в нем, что-то есть.
И молод. И не станет фарисеем».
Он думал: «И, конечно, расцветет
Его талант, при должном направленье,
Когда себе Россия обретет
Свободу и достойное правленье».
— Позвольте мне чубук, я закурю.
— Пожалуйте огня.
— Благодарю.
А Пушкин думал: «Он весьма умен
И крепок духом. Видно, метит в Бруты.
Но времена для брутов слишком круты.
И не из брутов ли Наполеон?»
Шел разговор о равенстве сословий.
— Как всех равнять? Народы так бедны, —
Заметил Пушкин, — что и в наши дни
Для равенства достойных нет сословий.
И потому дворянства назначенье —
Хранить народа честь и просвещенье.
— О, да, — ответил Пестель, — если трон
Находится в стране в руках деспота,
Тогда дворянства первая забота
Сменить основы власти и закон.
— Увы, — ответил Пушкин, — тех основ
Не пожалеет разве Пугачев…
— Мужицкий бунт бессмыслен…—
За окном
Не умолкая распевала Анна.
И пахнул двор соседа-молдавана
Бараньей шкурой, хлевом и вином.
День наполнялся нежной синевой,
Как ведра из бездонного колодца.
И голос был высок: вот-вот сорвется.
А Пушкин думал: «Анна! Боже мой!»
— Но, не борясь, мы потакаем злу, —
Заметил Пестель, — бережем тиранство.
— Ах, русское тиранство-дилетантство,
Я бы учил тиранов ремеслу, —
Ответил Пушкин. «Что за резвый ум, —
Подумал Пестель, — столько наблюдений
И мало основательных идей».
— Но тупость рабства сокрушает гений!
— На гения отыщется злодей, —
Ответил Пушкин. Впрочем, разговор
Был славный. Говорили о Ликурге,
И о Солоне, и о Петербурге,
И что Россия рвется на простор.
Об Азии, Кавказе и о Данте,
И о движенье князя Ипсиланти.
Заговорили о любви.
— Она, —
Заметил Пушкин, — с вашей точки зренья
Полезна лишь для граждан умноженья
И, значит, тоже в рамки введена. —
Тут Пестель улыбнулся.
— Я душой
Матерьялист, но протестует разум. —
С улыбкой он казался светлоглазым.
И Пушкин вдруг подумал: «В этом соль!»
Они простились. Пестель уходил
По улице разъезженной и грязной,
И Александр, разнеженный и праздный,
Рассеянно в окно за ним следил.
Шел русский Брут. Глядел вослед ему
Российский гений с грустью без причины.
Деревья, как зеленые кувшины,
Хранили утра хлад и синеву.
Он эту фразу записал в дневник —
О разуме и сердце. Лоб наморщив,
Сказал себе: «Он тоже заговорщик.
И некуда податься, кроме них».
В соседний двор вползла каруца цугом,
Залаял пес. На воздухе упругом
Качались ветки, полные листвой.
Стоял апрель. И жизнь была желанна.
Он вновь услышал — распевает Анна.
И задохнулся:
«Анна! Боже мой!»
1965 г.
Давид Самойлов
Pestel*, The Poet, and Anna
Anna had been singing there since early morning,
While she sewed or embroidered,
And the song which came floating to the yard
Made his heart thrill in spite of him.
And Pestel thought: «Oh, how absentminded he is!
As though on tenterhooks! If he just sat down for a moment!
However, there’s something to him, there is something.
He’s young. And he won’t become a hypocrite.»
This is what he thought. «And, of course, his talent
Will flower when properly directed,
When Russia gains its freedom,
And has rulers worthy of the name.»
«Hand me that long pipe, I’ll light it.»
«Here’s a light for you.»
«Thank you.»
And Pushkin thought: «He’s very clever
And strong in spirit. It’s obvious he wants to be a Brutus,
But these times are hard on Brutuses.
And wasn’t Napoleon once a Brutus too?»
They discussed equality among the classes.
«How to make all equal? The people are so poor.
«Pushkin said that «in our times
The conditions do not exist for equality.
And thus the duty of the nobles is
To preserve the people’s honor and enlightenment.»
«Oh, yes,» Pestel replied, «if there’s
A despot sitting on the country’s throne,
Then the nobility’s prime concern
Should be to change the law and foundations of power.»
«Alas!» said Pushkin, «for those foundations
A Pugachyov** would not even have mercy…»
«A peasant revolt is senseless…»
Inside the window
Never stopping, Anna sang,
And the yard of the Moldavian neighbor
Smelled of sheep’s skin, bread, and wine.
The day filled with gentle blueness
As if from buckets out of a bottomless well.
And the voice was high-pitched, as if about to break.
Then Pushkin thought: «Dear God! It’s Anna.»
«When we do not struggle, we connive in evil,»
Pestel remarked, «we succor tyranny.»
«Ah, Russian tyranny is pure dilettantism,
I would have tyrants learn a trade,»
Pushkin replied. «What an alert mind!»
Thought Pestel. «So many observations
And so few ideas that carry any weight.»
«But genius can overcome the dullness of slaves.
A villain will emerge to do away with genius,»
Pushkin replied.
Actually the talk
Was pleasant. They talked of Lycurgus,
And of Solon and of Petersburg,
And that Russia was struggling to break loose,
Of Asia, of the Caucasus, and of Dante.
And of the campaign of Prince Ypsilanti.***
They began to talk of love.
«It is,»
Pushkin observed, «in your opinion
Useful only to increase the population
And thus it’s also subject to control.»
Here Pestel smiled.
«I am a materialist
At heart, but my reason protests. »
Smiling, his eyes took on a lighter shade
And suddenly it dawned on Pushkin, «There’s the spice!»
They said goodbye. Pestel strode off
Along the much-traveled, dirty street,
And Aleksandr, softened by easy living and idleness,
Looked out the window absentmindedly at his receding figure.
The Russian Brutus strode off. The Russian genius,
Not knowing why, followed him sadly with his eyes.
The trees, like green pitchers,
Held the cool of morning and its blueness.
In his diary he entered the sentence
About reason and the heart. With furrowed brow
He told himself, «He, too, is a conspirator
And there’s nowhere one can move except with them.»
A Moldavian cart in tow crept into the neighbor’s yard.
A dog barked. In the dense air
Swayed branches thick with leaves.
It was April. And it was good to be alive.
Again he heard the voice of Anna chanting.
And a lump rose in his throat.
«My God! It’s Anna.»
David Samoylov
Translated by Lubov Yakovleva
