Renascence
All I could see from where I stood
Was three long mountains and a wood;
I turned and looked another way,
And saw three islands in a bay.
So with my eyes I traced the line
Of the horizon, thin and fine,
Straight around till I was come
Back to where I’d started from;
And all I saw from where I stood
Was three long mountains and a wood.
Over these things I could not see;
These were the things that bounded me;
And I could touch them with my hand,
Almost, I thought, from where I stand.
And all at once things seemed so small
My breath came short, and scarce at all.
But, sure, the sky is big, I said;
Miles and miles above my head;
So here upon my back I’ll lie
And look my fill into the sky.
And so I looked, and, after all,
The sky was not so very tall.
The sky, I said, must somewhere stop,
And—sure enough!—I see the top!
The sky, I thought, is not so grand;
I ‘most could touch it with my hand!
And reaching up my hand to try,
I screamed to feel it touch the sky.
I screamed, and—lo!—Infinity
Came down and settled over me;
Forced back my scream into my chest,
Bent back my arm upon my breast,
And, pressing of the Undefined
The definition on my mind,
Held up before my eyes a glass
Through which my shrinking sight did pass
Until it seemed I must behold
Immensity made manifold;
Whispered to me a word whose sound
Deafened the air for worlds around,
And brought unmuffled to my ears
The gossiping of friendly spheres,
The creaking of the tented sky,
The ticking of Eternity.
I saw and heard, and knew at last
The How and Why of all things, past,
And present, and forevermore.
The Universe, cleft to the core,
Lay open to my probing sense
That, sick’ning, I would fain pluck thence
But could not,—nay! But needs must suck
At the great wound, and could not pluck
My lips away till I had drawn
All venom out.—Ah, fearful pawn!
For my omniscience paid I toll
In infinite remorse of soul.
All sin was of my sinning, all
Atoning mine, and mine the gall
Of all regret. Mine was the weight
Of every brooded wrong, the hate
That stood behind each envious thrust,
Mine every greed, mine every lust.
And all the while for every grief,
Each suffering, I craved relief
With individual desire,—
Craved all in vain! And felt fierce fire
About a thousand people crawl;
Perished with each,—then mourned for all!
A man was starving in Capri;
He moved his eyes and looked at me;
I felt his gaze, I heard his moan,
And knew his hunger as my own.
I saw at sea a great fog bank
Between two ships that struck and sank;
A thousand screams the heavens smote;
And every scream tore through my throat.
No hurt I did not feel, no death
That was not mine; mine each last breath
That, crying, met an answering cry
From the compassion that was I.
All suffering mine, and mine its rod;
Mine, pity like the pity of God.
Ah, awful weight! Infinity
Pressed down upon the finite Me!
My anguished spirit, like a bird,
Beating against my lips I heard;
Yet lay the weight so close about
There was no room for it without.
And so beneath the weight lay I
And suffered death, but could not die.
Long had I lain thus, craving death,
When quietly the earth beneath
Gave way, and inch by inch, so great
At last had grown the crushing weight,
Into the earth I sank till I
Full six feet under ground did lie,
And sank no more,—there is no weight
Can follow here, however great.
From off my breast I felt it roll,
And as it went my tortured soul
Burst forth and fled in such a gust
That all about me swirled the dust.
Deep in the earth I rested now;
Cool is its hand upon the brow
And soft its breast beneath the head
Of one who is so gladly dead.
And all at once, and over all
The pitying rain began to fall;
I lay and heard each pattering hoof
Upon my lowly, thatched roof,
And seemed to love the sound far more
Than ever I had done before.
For rain it hath a friendly sound
To one who’s six feet underground;
And scarce the friendly voice or face:
A grave is such a quiet place.
The rain, I said, is kind to come
And speak to me in my new home.
I would I were alive again
To kiss the fingers of the rain,
To drink into my eyes the shine
Of every slanting silver line,
To catch the freshened, fragrant breeze
From drenched and dripping apple-trees.
For soon the shower will be done,
And then the broad face of the sun
Will laugh above the rain-soaked earth
Until the world with answering mirth
Shakes joyously, and each round drop
Rolls, twinkling, from its grass-blade top.
How can I bear it; buried here,
While overhead the sky grows clear
And blue again after the storm?
O, multi-colored, multiform,
Beloved beauty over me,
That I shall never, never see
Again! Spring-silver, autumn-gold,
That I shall never more behold!
Sleeping your myriad magics through,
Close-sepulchred away from you!
O God, I cried, give me new birth,
And put me back upon the earth!
Upset each cloud’s gigantic gourd
And let the heavy rain, down-poured
In one big torrent, set me free,
Washing my grave away from me!
I ceased; and through the breathless hush
That answered me, the far-off rush
Of herald wings came whispering
Like music down the vibrant string
Of my ascending prayer, and—crash!
Before the wild wind’s whistling lash
The startled storm-clouds reared on high
And plunged in terror down the sky,
And the big rain in one black wave
Fell from the sky and struck my grave.
I know not how such things can be;
I only know there came to me
A fragrance such as never clings
To aught save happy living things;
A sound as of some joyous elf
Singing sweet songs to please himself,
And, through and over everything,
A sense of glad awakening.
The grass, a-tiptoe at my ear,
Whispering to me I could hear;
I felt the rain’s cool finger-tips
Brushed tenderly across my lips,
Laid gently on my sealed sight,
And all at once the heavy night
Fell from my eyes and I could see,—
A drenched and dripping apple-tree,
A last long line of silver rain,
A sky grown clear and blue again.
And as I looked a quickening gust
Of wind blew up to me and thrust
Into my face a miracle
Of orchard-breath, and with the smell,—
I know not how such things can be!—
I breathed my soul back into me.
Ah! Up then from the ground sprang I
And hailed the earth with such a cry
As is not heard save from a man
Who has been dead, and lives again.
About the trees my arms I wound;
Like one gone mad I hugged the ground;
I raised my quivering arms on high;
I laughed and laughed into the sky,
Till at my throat a strangling sob
Caught fiercely, and a great heart-throb
Sent instant tears into my eyes;
O God, I cried, no dark disguise
Can e’er hereafter hide from me
Thy radiant identity!
Thou canst not move across the grass
But my quick eyes will see Thee pass,
Nor speak, however silently,
But my hushed voice will answer Thee.
I know the path that tells Thy way
Through the cool eve of every day;
God, I can push the grass apart
And lay my finger on Thy heart!
The world stands out on either side
No wider than the heart is wide;
Above the world is stretched the sky,—
No higher than the soul is high.
The heart can push the sea and land
Farther away on either hand;
The soul can split the sky in two,
And let the face of God shine through.
But East and West will pinch the heart
That can not keep them pushed apart;
And he whose soul is flat—the sky
Will cave in on him by and by.
Edna St. Vincent Millay (1892–1950)
Возрождение
1
Под зыбкой дымкою жары
Я видел лес и три горы.
Взглянул назад я, – там, дремлив,
Качал три острова залив.
От них, по тонкой грани той,
Где небо чистою чертой
С землей сливалось, я свой взгляд
Повел медлительно назад,
И вновь под дымкою жары
Увидел лес и три горы.
2
Закрыв всю даль, они стеной
Вздымались близко предо мной, –
Казалось, с места не сходя,
Рукою мог их тронуть я.
И так стал тесен мир кругом,
Что грудь дышать могла с трудом.
Но – помнил я – ведь свод живой
Высок, глубок над головой:
Не лучше ль навзничь лечь в траву
И пить глазами синеву.
3
Я лег… смотрел… В конце концов,
Не так высок уж неба кров…
И где-то небу есть предел…
Едва подумал, – вдруг осел
Небесный купол, как шатер…
Я руку к своду вверх простер,
В надежде, что лишь греза он, –
Но вскрикнул, тронув небосклон.
А крикнув, сам себе прозрел
Я Беспредельности предел.
4
В мозгу Безобразного лик,
Подобный образу, возник;
Я сквозь него, как сквозь кристалл,
Всю Бесконечность созерцал,
Где бездна Вечности несла
Миры без счета и числа.
И Чей-то голос там шепнул
Одно лишь Слово. Сразу гул
Пространств затих: в мирах легло
Безмолвья тихое крыло.
5
И было слуху моему
Дано в молчаньи слушать тьму:
Мне вдруг стал внятен неба треск,
Пучин бессветных мертвый плеск,
И говор горних голосов,
И, точно мерный стук часов,
Эонов ход… И все уму
Открылись «Как» и «Почему»
От века и на век веков…
Так пал с вселенной тайн покров
И жуткой раною до дна
Ее зияла глубина.
6
Над ней томилась мысль моя…
Страшась загадок бытия,
Я отвращал глаза мои…
Но, словно смертный яд змеи
Из раны высосать спеша,
Познанья дар пила душа,
Как чаша, полнясь по края
Отравой страшного питья:
И я Всеведенье купил
Ценою страшной, свыше сил.
7
Все бремя жизни мировой
Я поднял ношей роковой:
Проклятья, ропот, плач, мольбы,
Ожесточение борьбы,
Тысячеликий грех мирской,
Терзанья совести людской,
Тоска раскаянья и стыд,
Все слезы боли и обид,
И бушеванье всех страстей,
И темный ужас всех смертей, –
Вся бездна горя, мук и зла
Моею чашею была.
8
Как человек, за всех и вся
Один все муки вынося,
Объят, как Бог, я вместе с тем
Был состраданием ко всем…
И, как ни ждал, ни жаждал я,
На миг не ведал забытья,
И каждый миг в немой тиши
Был истязанием души…
Так Вечность мстила мне, давя
Меня, минутного червя.
9
Я изнывал… Мой стон был глух…
Как птица пленная, мой дух
Уже рвался из бренных уз…
Но роковой незримый груз
Душил, как гроб… стеклянный гроб…
Горя в огне, терпя озноб
До мозга ноющих костей,
Я вынес тысячи смертей,
Но, ад их заживо испив,
Был всё для новой пытки жив.
10
Так долго я лежал, моля
О смерти жданной; вдруг земля
Разверзлась: слишком тяжела
Ей ноша Вечности была.
И за вершком вершок, сходил
Всё вглубь я… Там жильца могил
От пытки спас с землей союз, –
Там власть свою утратил груз:
Свалилось бремя… Я легко
Вздохнул всей грудью глубоко.
11
Но в жадном вздохе, как струна,
Порвалось сердце… Тишина
Меня объяла. Свет потух.
А истомившийся мой дух
На волю из тюрьмы плотской
Рванулся с силою такой,
Что надо мною в головах
Столбом взвился могильный прах.
12
Теперь, недвижный и немой,
Я почивал в земле сырой.
Вокруг — таинственная мгла;
Отрадна свежесть для чела,
Благая тишь покоит слух,
А грудь земли нежней, чем пух,
И люб, как отдых, смертный сон
Тому, кто рад, что умер он.
13
Но – чу. Вверху, в стране живых,
Веселых капель дождевых
Звучит так четко частый стук…
Как будто пальцы милых рук
Ко мне стучат, меня будя…
И поступь легкую дождя
По кровле кельи гробовой
Я слушал четко, как живой.
О, никогда при свете дня
Так дождь не радовал меня:
Он, милосердный, вновь, как друг,
О жизни мне напомнил вдруг.
14
Ах, жить бы… Жить, чтоб в мир войдя,
Мне пальцы целовать дождя,
Дышать дождем, и лишний раз
Насытить взоры алчных глаз
Сверканьем серебристых струй…
Благоуханий поцелуй
Сорвать у ветра на лету…
Увидеть яблони в цвету,
Когда, в алмазы их рядя,
По ним бегут струи дождя.
15
Ведь дождь промчится. Солнца шар,
Смеясь, прольет, как светлый дар,
С небес опять живящий свет, –
И засмеется мир в ответ,
Свои мечты омолодя
Студеной влагою дождя.
Поля и лес вольней вздохнут,
В траву деревья отряхнут
Шумливо ливня жемчуга,
Чтоб их дрожащая серьга
На каждом тоненьком стебле
Зажглась, как солнце… на земле.
16
И вдруг… не жить… не быть… Но знать,
Что вечной жизни благодать
Везде кипит, и бьет во всем
Неиссякающим ключом,
И что, рядясь во все цвета,
Природы пышной красота
Дарит земле о счастьи сны…
Наряд серебряной весны,
Осенний золотой убор, –
О, неужели, с этих пор
Для глаз моих ваш блеск угас,
И буду я, вблизи от вас,
Здесь, замурован в тесный склеп,
Лежать, бесстрастен, глух и слеп…
17
Я жить хочу. Отдай, отдай
Мне, Боже, жизнь… В Твой мир, как в рай,
Позволь опять вернуться мне.
Сбери в небесной вышине
Все тучи сонмом… Надо мной
Пусть дождь могучий, проливной
Потоком хлынет, и сорвет
С меня земли могильной гнет.
18
Я смолк. И в мертвой тишине,
Кругом царившей, ясно мне
Моя мольба слышна была:
Казалось, звонких два крыла
Ее умчали от земли,
И обещаньем принесли
Назад, с небесной вышины,
Как звон трепещущей струны.
19
И вмиг, пугая свистом слух,
Внезапный ветер, как пастух,
Бичом сгоняющий стада,
Хлестнул по тучам. Их орда,
Теснясь, идя в смятеньи вспять
Обволокла весь мир опять,
И хлынул дождь, струясь сплошной
Непроницаемой стеной.
20
Поток потряс мою тюрьму…
И, как случилось – не пойму,
Но в мертвый мир, в мой мир утрат,
Такой проникнул аромат,
Какой лишь редко, лишь тайком
Живым и радостным знаком.
И чудилось так сладко мне,
Что песнь я слышу в полусне:
Так эльф беспечный, жизнь любя,
Поет бездумно, про себя…
Еще мгновенье, – и постиг
Я пробужденья светлый миг.
21
Уж въявь, у самой головы
Я слышал тихий шум травы;
Персты прохладные дождя,
Сухие губы холодя,
Снимали с них запретный знак
Печати смертной… Тяжкий мрак
Упал с очей… И, как мечту,
Я видел яблони в цвету,
Сверканье капель дождевых,
И трепет пятен световых,
И высь, синее бирюзы;
Вдали терялся гул грозы;
И орошенный ливнем сад
Свой благовонный вздох был рад
Прислать к надгробью моему…
И, как случилось, – не пойму, –
Но я, вдохнув тот аромат,
Души почувствовал возврат.
22
Вскочил я… Крикнул… Страстно дик
Был голос мой. Подобный клик
Мог кинуть в дали, до небес
Лишь тот, кто умер… и воскрес.
Я, как безумный, ликовал:
Руками страстно обвивал
Стволы деревьев; бархат трав
Лелеял, вновь к земле припав;
Опять поднявшись, вновь ласкал
Листву кустов и камни скал,
И, руки к небу вознося,
Смеялся я, смеялся я.
23
Смеялся я, пока прилив
Рыданий, горло захватив.
Не стиснул груди. Перебой
Мне сердце сжал… И сам собой
Нежданно хлынул из очей
Горячих слез живой ручей…
А с ним безудержна была
Молитвы пламенной хвала.
24
Ты, Боже, славен и велик.
Ты в жизни мира – многолик, –
Но Образ Твой я обрету
Везде, как свет и красоту.
Пройдешь ли, над травой скользя,
Мне в ней сверкнет Твоя стезя;
На самый тихий шепот
Твой Я отзовусь мечтой живой;
В глухой ночи и светлым днем,
Идя всегда Твоим путем,
Везде я к сердцу Твоему
Уста молитвенно прижму.
25
Ведь если мир Твой и широк,
Не шире сердца он; высок
Небесный купол, но и тот
Не выше, чем души полет.
И сердце чуткое, горя,
Раздвинет сушу и моря,
А бездну неба рассечет
Души дерзающей полет,
И явит миру – Лик Творца…
Тому ж, кто Божьего Лица
Не отразил, – беда тому…
И сердце тусклое ему,
Соединясь в урочный срок,
Расплющат Запад и Восток,
Его задавит свод небес
За то, что в мире, средь чудес,
Душою мелкой не умел
Постичь он чуда Божьих дел.
Эдна Сент-Винсент Миллей
Перевод Георгия Голохвастова
