Jung gewohnt, alt getan
Die Schenke dröhnt, und an dem langen Tisch
Ragt Kopf an Kopf verkommener Gesellen:
Man pfeift, man lacht; Geschrei, Fluch und Gezisch
Ertönte an des Trankes trüben Wellen.
In dieser Wüste glänzt’ ein weißes Brot.
Sah man es an, so war dem Herzen besser;
Sie drehten eifrig draus ein schwarzes Schrot
Und wischten dran die blinden Schenkemesser.
Doch einem, der da mit den ändern schrie,
Fiel untern Tisch des Brots ein kleiner Bissen;
Schnell fuhr er nieder, wo sich Knie an Knie
Geborgen drängte in den Finsternissen.
Dort sucht’ er selbstvergessen nach dem Brot,
Doch da begann’s rings um ihn zu rumoren.
Sie brachten mit den Füßen ihn in Not
Und schrien erbost: Was, Kerl! hast du verloren?
Errötend taucht’ er aus dem dunklen Graus
Und barg es in des Tuches grauen Falten.
Er sann und sah sein ehrlich Vaterhaus
Und einer treuen Mutter häuslich Walten.
Nach Jahren aber saß derselbe Mann
Bei Herrn und Damen an der Tafelrunde,
Wo Sonnenlicht das Silber überspann
Und in gewählten Reden flog die Stunde.
Auch hier lag Brot, weiß wie der Wirtin Hand,
Wohlschmeckend in dem Dufte guter Sitten;
Er selber hielt’s nun fest und mit Verstand,
Doch einem Fräulein war ein Stück entglitten.
О lassen Sie es liegen! sagt sie schnell;
Zu spät, schon ist er untern Tisch gefahren
Und späht und sucht, der närrische Gesell,
Wo kleine seidne Füßchen stehn zu Paaren.
Die Herren lächeln, und die Damen ziehn
Die Sessel scheu zurück vor dem Beginnen;
Er taucht empor und legt das Brötchen hin,
Errötend hin auf das damastne Linnen.
Zu artig, Herr! dankt ihm das schöne Kind,
Indem sie spöttisch lächelnd sich verneigte;
Er aber sagte höflich und gelind,
Indem er sich gar sittsam tief verbeugte:
«Wohl einer Frau galt meine Artigkeit.
Doch Ihnen diesmal nicht, verehrte Dame!
Es galt der Mutter, die vor langer Zeit
Entschlafen ist in Leid und bittrem Grame.»
1854
Gottfried Keller (1819-1890) |
Научит нужда — не забудешь никогда
Трактир гудит, и за большим столом
Плечом к плечу сидит десяток пьяных
Свистят, хохочут… Истинный содом
Над мутной влагой в кружках и стаканах.
Среди бутылок белый хлеб лежит,
Которым пальцы грязные играют
И о который жирные ножи
Трактирные служанки вытирают.
Вот корку хлеба кто-то из гуляк
Вдруг уронил… Скажи, беда какая!
Но тотчас опустился он во мрак,
Колени собутыльников толкая.
Он ползает, обшаривая пол,
И постепенно всех берет досада.
И все кричат: «Ты что, с ума сошел?
Куда полез? Чего тебе там надо?»
Краснея от стыда, он встал с трудом.
Запрятав корку глубоко в кармане.
И вспомнился ему отцовский дом.
И матушку увидел как в тумане.
Прошли года… Сидел он у стола
В кругу красивых дам в нарядах бальных…
Беседа остроумная текла
Под звон бокалов стройных и хрустальных.
И здесь был хлеб… Он был душист и бел,
Как ручка дамы, что смеялась мило.
На этот раз, едва он к ней подсел,
Кусочек хлеба дама уронила.
«Ах, пусть лежит!» — промолвила она.
Но поздно — нет уже ее соседа.
Неужто захмелел он от вина?
Как можно лезть под стол среди обеда?
Насмешливо взирают господа.
Отодвигаясь от стола с опаской…
Вот он встает, краснея от стыда,
И хлеб лежит на скатерти дамасской.
«Вы так учтивы, сударь!» Видит он,
Что дама смотрит на него с насмешкой.
Отвесив ей торжественный поклон.
Он отвечает, чуточку помешкав:
«Я был учтив, увы, не ради вас
И не искал награды в вашем взоре.
О матери я вспоминал сейчас,
Скончавшейся давно в нужде и горе».
Готфрид Келлер
Перевод Ефима Григорьевича Эткинда |
