Приключение в антикварном магазине
Зачем? — да так, как входят в глушь осин,
для тишины и праздности гулянья, —
не ведая корысти и желанья,
вошла я в антикварный магазин.
Недобро глянул старый антиквар.
Когда б он не устал за два столетья
лелеять нежной ветхости соцветья,
он вовсе б мне дверей не открывал.
Он опасался грубого вреда
для слабых чаш и хрусталя больного.
Живая подлость возраста иного
была ему враждебна и чужда.
Избрав меня меж прочими людьми,
он кротко приготовился к подвоху,
и ненависть, мешающая вздоху,
возникла в нем с мгновенностью любви.
Меж тем искала выгоды толпа,
и чужеземец, мудростью холодной,
вникал в значенье люстры старомодной
и в руки брал бессвязный хор стекла.
Недосчитавшись голоска одной,
в былых балах утраченной подвески,
на грех ее обидевшись по-детски,
он заскучал и захотел домой.
Печальную пылинку серебра
влекла старуха из глубин юдоли,
и тяжела была ее ладони
вся невесомость быта и добра.
Какая грусть — средь сумрачных теплиц
разглядывать осеннее предсмертье
чужих вещей, воспитанных при свете
огней угасших и минувших лиц.
И вот тогда, в открывшейся тиши,
раздался оклик запаха и цвета:
ко мне взывал и ожидал ответа
невнятный жест неведомой души.
Знакомой боли маленький горнист
трубил, словно в канун стихосложенья, —
так требует предмет изображенья,
и ты бежишь, как верный пес на свист.
Я знаю эти голоса ничьи.
О плач всего, что хочет быть воспето!
Навзрыд звучит немая просьба эта,
как крик:
— Спасите! — грянувший в ночи.
Отчаявшись, до крайности дойдя,
немое горло просьбу излучало.
Я ринулась на зов, и для начала
сказала я:
— Не плачь, мое дитя.
— Что вам угодно? — молвил антиквар. —
Здесь все мертво и не способно к плачу. —
Он, все еще надеясь на удачу,
плечом меня теснил и оттирал.
Сведенные враждой, плечом к плечу
стояли мы. Я отвечала сухо:
— Мне, ставшею открытой раной слуха,
угодно слышать все, что я хочу.
— Ступайте прочь! — он гневно повторял.
И вдруг, средь слабоумия сомнений,
в уме моем сверкнул случайно гений
и выпалил:
— Подайте тот футляр!
— Тот ларь? — Футляр. — Фонарь? — Футляр! — Фуляр?
— Помилуйте, футляр из черной кожи. —
Он бледен стал и закричал: — О боже!
Все, что хотите, но не тот футляр.
Я вас прошу, я заклинаю вас!
Вы молоды, вы пахнете бензином!
Ступайте к современным магазинам,
где так велик ассортимент пластмасс.
— Как это мило с вашей стороны, —
сказала я, — я не люблю пластмассы.
Он мне польстил: — Вы правы и прекрасны.
Вы любите непрочность старины.
Я сам служу ее календарю.
Вот медальон, и в нем портрет ребенка.
Минувший век. Изящная работа.
И все это я вам теперь дарю.
…Печальный ангел с личиком больным.
Надземный взор. Прилежный лоб и локон.
Гроза в июне. Воспаленье в легком.
И тьма небес, закрывшихся за ним…
— Мне горестей своих не занимать,
а вы хотите мне вручить причину
оплакивать всю жизнь его кончину
и в горе обезумевшую мать?
— Тогда сервиз на двадцать шесть персон! —
воскликнул он, надеждой озаренный. —
В нем сто предметов ценности огромной.
Берите даром — и вопрос решен.
— Какая щедрость и какой сюрприз!
Но двадцать пять моих гостей возможных
всегда в гостях, в бегах неосторожных.
Со мной одной соскучится сервиз.
Как сто предметов я могу развлечь?
Помилуй бог, мне не по силам это.
Нет, я ценю единственность предмета,
вы знаете, о чем веду я речь.
— Как я устал! — промолвил антиквар. —
Мне двести лет. Моя душа истлела.
Берите все! Мне все осточертело!
Пусть все мое теперь уходит к вам.
И он открыл футляр. И на крыльцо
из мглы сеней, на волю из темницы
явился свет, и опалил ресницы,
и это было женское лицо.
Не по чертам его — по черноте, —
ожегшей ум, по духоте пространства
я вычислила, сколь оно прекрасно,
еще до зренья, в первой слепоте.
Губ полусмехом, полумраком глаз
лицо ее внушало мысль простую:
утратить разум, кануть в тьму пустую,
просить руки, проситься на Кавказ.
Там — соблазнить ленивого стрелка
сверкающей открытостью затылка,
раз навсегда — и все. Стрельба затихла,
и в небе то ли бог, то ль облака.
— Я молод был сто тридцать лет назад. —
проговорился антиквар печальный. —
Сквозь зелень лип, по желтизне песчаной
я каждый день ходил в тот дом и сад.
О, я любил ее не первый год,
целуя воздух и каменья сада,
когда проездом — в ад или из ада —
вдруг объявился тот незваный гость.
Вы Ганнибала помните? Мастак
он был в делах, достиг чинов немалых,
но я о том, что правнук Ганнибалов
случайно оказался в тех местах.
Туземным мраком горячо дыша,
он прыгнул в дверь. Все вмиг переместилось.
Прислуга, как в грозу, перекрестилась.
И обмерла тогда моя душа.
Чужой сквозняк ударил по стеклу.
Шкаф отвечал разбитою посудой.
Повеяло паленым и простудой.
Свеча погасла. Гость присел к столу.
Когда же вновь затеяли огонь,
склонившись к ней, перемешавшись разом,
он всем опасным африканским рабством
потупился, как укрощенный конь.
Я ей шепнул: — Позвольте, он урод.
Хоть ростом скромен, и на том спасибо.
— Вы думаете? — так она спросила. —
Мне кажется, совсем наоборот.
Три дня гостил, весь кротость, доброта,
любой совет считал себе приказом.
А уезжая, вольно пыхнул глазом
и засмеялся красным пеклом рта.
С тех пор явился горестный намек
в лице ее, в его простом порядке.
Над непосильным подвигом разгадки
трудился лоб, а разгадать не мог.
Когда из сна, из глубины тепла
всплывала в ней незрячая улыбка,
она пугалась, будто бы ошибка
лицом ее допущена была.
Но нет, я не уехал на Кавказ,
Я сватался. Она мне отказала.
Не изменив намерений нимало,
я сватался второй и третий раз.
В столетье том, в тридцать седьмом году,
по-моему, зимою, да, зимою,
она скончалась, не послав за мною,
без видимой причины и в бреду.
Бессмертным став от горя и любви,
я ведаю этим ничтожным храмом,
толкую с хамом и торгую хламом,
затерянный меж богом и людьми.
Но я утешен мнением молвы,
что все-таки убит он на дуэли.
— Он не убит, а вы мне надоели, —
сказала я, — хоть не виновны вы.
Простите мне желание руки
владеть и взять. Поделим то и это.
Мне — суть предмета, вам — краса портрета:
в награду, в месть, в угоду, вопреки.
Старик спросил: — Я вас не вверг в печаль
признаньем в этих бедах небывалых?
— Нет, вспомнился мне правнук Ганнибалов, —
сказала я, — мне лишь его и жаль.
А если вдруг, вкусивший всех наук,
читатель мой заметит справедливо:
— Все это ложь, изложенная длинно. —
Отвечу я: — Конечно, ложь, мой друг.
Весьма бы усложнился трезвый быт,
когда б так поступали антиквары,
и жили вещи, как живые твари,
а тот, другой, был бы и впрямь убит.
Но нет, портрет живет в моем дому!
И звон стекла! И лепет туфель бальных!
И мрак свечей! И правнук Ганнибалов
к сему причастен — судя по всему.
1964
Белла Ахмадулина (1937-2010)
Avventura in un negozio d’antiquariato
Perché? – come in un bosco per riparo,
o per la quiete o solo per oziare, –
senza aver niente da desiderare,
entrai in un negozio d’antiquario.
Il proprietario mi guardò di traverso.
Non fosse stato stanco da secoli già
Di curare i fiori della tarda età,
egli non mi avrebbe mai aperto.
Lo spaventava una perdita seria
dei calici e del cristallo malato.
La viva infamia di un tempo mutato
gli era insieme nemica e straniera.
Mi scelse tra le restanti persone,
e mite preparò un brutto tiro,
e l’odio, mescolandosi al respiro,
sorse in lui come attimo di amore.
La gente intanto faceva affari,
e uno straniero, solo lui fra tanti,
toccando il coro di gocce vacillanti,
esaminava vecchi lampadari.
– Mancano le vocine, – egli notò, –
di gocce perse in remoti festini, –
e allora si offese come i bambini
e già stufo alla sua casa ritornò.
Una vecchia da una fonda sofferenza
tirò fuori un mesto argenteo granello,
per le sue mani era un fardello
l’arcano del bene e dell’esistenza.
Che tristezza – tra serre oscurate
guardare l’agonia autunnale
di cose altrui alla luce finale
di fuochi spenti e di facce passate.
Ed ecco che nella quiete spogliata,
risonò un richiamo di fragranza:
attendeva risposta nella stanza
il vago gesto di un’anima ignorata.
Il trombettiere di un noto dolore
sonò come alla vigilia di un sonetto, –
così esige di una scena l’oggetto,
e corri, come il cane chiamato corre.
Queste voci di nessuno mi son note.
O pianto che vuole essere cantato!
Una muta preghiera ha risonato
come grido: – Aiuto! – nella notte.
Disperandosi senza più vigore
la muta gola udivo singhiozzare.
Corsi a quel richiamo e per cominciare
dissi: – Non piangere, bimbo del cuore.
– Che cercate? – l’antiquario domandava. –
Qui tutto è morto e non adatto al pianto. –
E sperando nel successo, intanto,
Con la spalla premeva e si strusciava.
Uniti dall’ostilità, stavamo
spalla a spalla. Risposi in tono secco:
– Con la ferita aperta dell’orecchio,
desidero sentire ciò che amo.
Disse adirato: – Andate via in fretta!
E a un tratto tra i dubbi della demenza,
brillò il genio nella mia coscienza
ed esclamai: – Quella scatoletta!
– Borsetta? – Scatoletta! – Spinetta?
– Quella scatoletta di legno nero. –
Egli impallidì e gridò severo:
– Tutto potete, ma non la scatoletta.
Io vi supplico, io vi scongiuro!
Siete giovane, di benzina odorate!
Se in qualche magazzino voi andate,
troverete plastica di sicuro.
– Siete gentile, ma io vi dico:
– La plastica la odio cordialmente. –
E mi adulava: – Siete saggia e attraente.
Amate la fragilità dell’antico.
Anche io amo il suo calendario.
Ecco qui il ritratto di un bambino.
Ha un secolo. Lavoro sopraffino.
Ecco, prendetelo, ve lo regalo.
Un angelo triste col viso malato.
Ha i ricci e una sguardo celestiale.
Polmonite dopo un temporale.
E il buio dei cieli su lui è calato…
Io non mi curo della mia triste vita,
e voi volete assegnarmi la sorte
di piangere per sempre la sua morte
e la madre dal dolore impazzita?
– O un servizio per ventisei persone! –
esclamò con la speranza nel cuore. –
Cento pezzi di enorme valore.
Ve li regalo e chiusa è la questione.
Che sorpresa e che generosità!
Ma i miei ospiti sono sempre impegnati,
vanno sempre di corsa, sconsiderati.
Con me sola il servizio si annoierà.
Come posso cento pezzi divertire?
Ma no, non è per me, ve l’ho gia detto.
No, io apprezzo quell’unico oggetto,
Voi sapete che cosa voglio dire.
Come sono stanco! – disse l’antiquario. –
Ho duecent’anni. L’anima è decomposta.
Prendete tutto! La bottega è vostra.
Da tutto questo io mi separo!
Ed egli aprì la scatola. Sul terrazzino
dal buio dell’atrio, con mia meraviglia,
apparve una luce e scottò le ciglia,
ed era un femminile visino.
Non dai suoi tratti, ma dall’oscurità
che mi annebbiava, dall’afa spaziale
io valutai quanto fosse celestiale,
ancora non visto, nella cecità.
Con quel sorriso e quel suo guardare
il viso ispirava un semplice pensiero:
perdere la testa nel buio più nero,
chiedere la sua mano e il Caucaso visitare.
E là con lo scintillio della testa
tentare un annoiato tiratore,
tace lo sparo, andare al Creatore,
e in cielo solo Dio o una nube resta.
Quando già non ero più bambino, –
confessò l’antiquario con tristezza, –
tra i verdi tigli e la sabbiosa giallezza
io ogni giorno andavo in quel giardino.
Oh, dal suo amore più di un anno fui preso,
i sassi del giardino e l’aria baciando,
allorché, dall’inferno venendo o andando,
a un tratto apparve un ospite inatteso.
Voi ricordate Annibale certamente,
colui che compì gesta così famose.
Ebbene degli Annibali un pronipote
era chi ci visitò casualmente.
Respirando l’oscurità nativa,
egli saltò alla porta. E tutto cambiò.
La domestica spaventata si segnò.
E l’anima mia s’impietriva.
Per uno soffio estraneo il cristallo batté.
La credenza rispose coi piatti infranti.
Puzza di bruciato e gelidi istanti.
La candela si spense. Egli si sedé.
Quando di nuovo il fuoco fu tornato,
chino su di lei, diverso e strano,
era simile a un schiavo africano,
gli occhi bassi, come cavallo domato.
Le sussurrai: – Mi sembra un mostro,
anche se piccolo, lo eviterei.
– Voi credete? – così rispose lei. –
A me non sembra e non è affare vostro.
Restò da noi tre giorni, – buono e fraterno, –
ogni consiglio per ordine prendeva.
Ma quando se ne andò il suo sguardo ardeva
e dalla bocca rise il rosso inferno.
Da allora una dolorosa allusione
si leggeva sul volto e nel pensiero.
Si aggrottava la fronte a quel mistero,
senza poter dare una spiegazione.
Quando dal sonno, dal fondo del calore
affiorava in lei un cieco sorriso,
lei aveva paura che dal suo viso
fosse stato ammesso un errore.
No, nel Caucaso io non andai.
Chiesi la sua mano.Udii il suo rifiuto.
Non mi scoraggiai ma risoluto
per la sua mano tre volte io pregai.
Nell’anno trentasette improvvisamente,
credo fosse in un mese invernale,
lei morì, senza mandarmi a chiamare,
nel delirio, senza un motivo apparente.
Immortale per il dolore e l’amore mio,
conduco questa bottega da fame ,
tratto coi villani, vendo ciarpame
smarrito tra gli uomini e Dio.
Ma per me è un sollievo e una fortuna
che egli in un duello sia morto.
– Non è stato ucciso, e io non vi sopporto, –
gli dissi, ma non avete colpa alcuna.
Perdonate la voglia delle mani
di possedere. Facciamo un patto:
A me l’oggetto, a voi il ritratto:
come premio, vendetta, piaceri vari.
Il vecchio chiese: – Non vi ho turbata
con queste sventure remote?
– No, ho ricordato quel pronipote, –
dissi, – solo per lui sono rattristata.
E se a un tratto, in scienze erudito,
il nuovo lettore noterà a sua volta:
– E’ tutta una menzogna a lungo svolta, –
risponderò: – E’ vero, caro amico.
La vita sobria sarebbe complicata,
se gli antiquari così agissero
e gli oggetti tutti si animassero,
e se la morte quello avesse incontrata.
Ma no, in casa mia il ritratto è al sicuro!
E il fruscio degli scarpini da ballo!
E le candele! E il suono del cristallo!
E in questo c’entra il pronipote, lo giuro.
Bella Achmadùlina
Tradotto da Paolo Statuti
