Стихотворение французского поэта и дипломата, лауреата Нобелевской премии по литературе Сен-Жон Перса «Возглашение» (И вы, о Моря…) на французском и русском языках.
Invocation
Et vous, Mers…
1
Et vous, Mers, qui lisiez dans de plus vastes songes, nous laisserez-vous un soir aux rostres de la Ville, parmi la pierre publique et les pampres de bronze ?
Plus large, ô foule, notre audience sur ce versant d’un âge sans déclin : la Mer, immense et verte comme une aube à l’orient des hommes,
La Mer en fête sur ses marches comme une ode de pierre : vigile et fête à nos frontières, murmure et fête à hauteur d’hommes — la Mer elle-même notre veille, comme une promulgation divine…
L’odeur funèbre de la rose n’assiégera plus les grilles du tombeau ; l’heure vivante dans les palmes ne taira plus son âme d’étrangère… Amères, nos lèvres de vivants le furent-elles jamais ?
J’ai vu sourire aux feux du large la grande chose fériée : la Mer en fête de nos songes, comme une Pâque d’herbe verte et comme fête que l’on fête,
Toute la Mer en fête des confins, sous sa fauconnerie de nuées blanches, comme domaine de franchise et comme terre de mainmorte, comme province d’herbe folle et qui fut jouée aux dés…
Inonde, ô brise, ma naissance ! Et ma faveur s’en aille au cirque de plus vastes pupilles !… Les sagaies de Midi vibrent aux portes de la joie. Les tambours du néant cèdent aux fifres de lumière. Et l’Océan, de toutes parts, foulant son poids de roses mortes,
Sur nos terrasses de calcium lève sa tête de Tétrarque !
Возглашение
И вы, о Моря…
1.
И вы, о Моря, прочитавшие самые дерзкие сны, неужто однажды в какой-нибудь вечер вы нас оставите на рострах Города, у казенного камня, возле бронзовой вязи узорчатых лоз?
Он шире, чем ты, о, толпа, этот круг внимающих нам на крутом берегу беззакатного века – Море, огромное Море, зеленое, словно заря на востоке людей,
Море в праздничном благодушии, Море, что на ступенях своих возвышается одой, изваянной в камне, Море, канун предстоящего праздника и сам этот праздник на всех рубежах, рокот и праздник вровень с людьми – Море, само как бессонное бденье кануна, как народу явленный знак…
Погребальные запахи розы ограду гробницы не будут уже осаждать; час живой свою странную душу уже больше не скроет меж пальмовых листьев… И была ли когда-либо горечь у нас, у живых, на губах?
Я видел, как дальним на рейде огням улыбалась громада стихии, вкушающей отдых, – Море праздничной радости наших видений, точно Пасха в зелени трав, точно праздник, который мы празднуем.
Море все целиком от границ до границ в ликовании праздничном под соколиным полетом белых своих облаков – как родовое поместье, избавленное от налогов, или угодья владыки духовного, или в некошеном буйстве лугов обширнейший край, проигранный в кости…
Ороси же, о бриз, рожденье мое! И моя благосклонность направится к амфитеатру огромных зрачков!.. Дротики Юга дрожат в нетерпении перед воротами наслаждения. Барабаны небытия отступают перед флейтами света. И со всех сторон Океан, увядшие розы топча,
Над белизною террас меловых возносит свой царственный профиль Тетрарха!
2.
« … Je vous ferai pleurer, c’est trop de grâce parmi nous.
« Pleurer de grâce, non de peine, dit le Chanteur du plus beau chant;
« Et de ce pur émoi du cœur dont j’ignore la source,
« Comme de ce pur instant de mer qui précède la brise… »
Parlait ainsi homme de mer, tenant propos d’homme de mer.
Louait ainsi, louait l’amour et le désir de mer
Et vers la Mer, de toute part, ce ruissellement encore des sources du plaisir…
« C’est une histoire que je dirai, c’est une histoire qu’on entendra;
« C’est une histoire que je dirai comme il convient quelle soit dite,
« Et de telle grâce sera-t-elle dite qu’il faudra bien qu’on s’en réjouisse :
« Certes, une histoire qu’on veuille entendre, dans l’insouciance encore de la mort,
« Et telle et telle, en sa fraîcheur, au cœur de l’homme sans mémoire,
« Qu’elle nous soit faveur nouvelle et comme brise d’estuaire en vue des lampes de la terre.
« Et de ceux-là qui l’entendront, assis sous le grand arbre du chagrin,
« Il en est peu qui ne se lèvent, qui ne se lèvent avec nous et n’aillent, souriant,
« Dans les Fougères encore de l’enfance et le déroulement des crosses de la mort. »
2.
«…Я заставлю вас плакать – ведь преисполнены мы благодарности.
От благодарности плакать, не от страдания, – говорит Певец прекраснейшей песни, –
И от смятения чистого в сердце, чей источник мне неизвестен,
Как от мгновения чистого в море перед рождением бриза…»
Так вещал человек моря в своих речах человека моря.
Так славил он море, славя любовь нашу к морю, и наше желание моря,
И со всех сторон горизонта струение к морю источников наслаждения…
«Я вам поведаю древнюю повесть, древнюю повесть услышите вы,
Я вам поведаю древнюю повесть слогом простым, подобающим ей,
Слогом простым, изящным и строгим, и повесть моя воз- радует вас.
Пусть эта повесть, которую люди желают в неведенье смерти услышать,
Повесть, идущая во всей своей свежести к сердцу беспамятных, –
Пусть милостью новой нам она явится, ласковым бризом с моря вечернего в мягком мерцанье прибрежных огней.
И среди вас, кто сидит под раскидистым древом печали и меня слушает,
Мало окажется тех, кто не встанет и не шагнет вслед за нами с улыбкою
В папоротники ушедшего детства и в дальний гул колесницы смерти».
3.
Poésie pour accompagner la marche d’une récitation en l’honneur de la Mer.
Poésie pour assister le chant d’une marche au pourtour de la Mer.
Comme l’entreprise du tour d’autel et la gravitation du chœur au circuit de la strophe.
Et c’est un chant de mer comme il n’en fut jamais chanté, et c’est la Mer en nous qui le chantera :
La Mer, en nous portée, jusqu’à la satiété du souffle et la péroraison du souffle,
La Mer, en nous, portant son bruit soyeux du large et toute sa grande fraîcheur d’aubaine par le monde.
Poésie pour apaiser la fièvre d’une veille au périple de mer. Poésie pour mieux vivre notre veille au délice de mer.
Et c’est un songe en mer comme il n’en fut jamais songé, et c’est la Mer en nous qui le songera :
La Mer, en nous tissée, jusqu’à ses ronceraies d’abîme, la Mer, en nous, tissant ses grandes heures de lumière et ses grandes pistes de ténèbre —
Toute licence, toute naissance et toute résipiscence, la Mer ! la Mer ! à son afflux de mer,
Dans l’affluence de ses bulles et la sagesse infuse de son lait, ah ! dans l’ébullition sacrée de ses voyelles — les saintes filles ! les saintes filles ! —
La Mer elle-même tout écume, comme Sibylle en fleurs sur sa chaise de fer…
3.
Поэзия, чтобы сопровождать движение речитатива в честь Моря.
Поэзия, чтобы сопутствовать песне в ее торжественном шествии по окружности Моря.
Как начало движения вкруг алтаря и как тяготение хора к струящимся токам строфы.
И это великая песня морская, как никогда ее раньше не пели, и Море, живущее в нас, само будет петь эту песню –
Море, которое носим в себе, будет петь, насколько нам хватит дыханья и вплоть до финальных аккордов дыханья, –
Море, живущее в нас, будет петь, разнося по вселенной шум шелковистый своих просторов и дар своей свежести.
Поэзия, чтобы смирять волнение бдений кругосветного плаванья в море. Поэзия, чтобы мы прожили дни этих бдений в наслаждении морем.
И это сны, порожденные морем, как никому они прежде не снились, и Море, живущее в нас, само будет плыть в сновидениях этих –
Море, которое соткано в нас, будет в них плыть до колючих зарослей бездны, Море будет в нас ткать свои часы великие света, свои пути великие мрака –
Море, разгул бесшабашности, радость рождения, ропот раскаянья, Море! Море! в своем приливе морском,
В клокотании пузырей, во врожденной мудрости своего молока, о! в священном клекоте гласных своих – святые девы! святые девы! –
Море – кипенье и пена, как Сивилла в цветах на железном сиденье своем…
4.
Ainsi louée, serez-vous ceinte, ô Mer, d’une louange sans offense.
Ainsi conviée serez-vous l’hôte dont il convient de taire le mérite.
Et de la Mer elle-même il ne sera question, mais de son règne au cœur de l’homme :
Comme il est bien, dans la requête au Prince, d’interposer l’ivoire ou bien le jade
Entre la face suzeraine et la louange courtisane.
Moi, m’inclinant en votre honneur d’une inclinaison sans bassesse,
J’épuiserai la révérence et le balancement du corps.
Et la fumée encore du plaisir enfumera la tête du fervent,
Et le délice encore du mieux dire engendrera la grâce du sourire…
Et de salutation telle serez-vous saluée, ô Mer, qu’on s’en souvienne pour longtemps comme d’une recreation du cœur.
4.
О Море, так восхваленное нами, да пребудете вы, обиды не ведая, всегда препоясаны восхваленьями.
Так приглашенное нами, гостем почетным да будете вы, о чьих заслугах подобает молчать.
И не о море пойдет у нас речь, но о господстве его в человеческом сердце –
Так в обращении к Князю мы проложим слоновою костью или нефритом
Лик сюзерена и слово придворной хвалы.
Чествуя вас и перед вами в низком поклоне склоняясь без низости,
Я сполна вам отдам благоговенье свое перед вами и качание тела,
И дым удовольствия слегка затуманит рассудок поклонника вашего,
И радость его оттого, что нашел он удачное слово, его одарит Благодатью улыбки,
И мы почтим вас, о Море, таким приветствием славным, что оно еще долго в памяти вашей пребудет, словно каникулы сердца.
5.
… Or il y avait un si long temps que j’avais goût de ce poème, mêlant à mes propos du jour toute cette alliance, au loin, d’un grand éclat de mer — comme en bordure de forêt, entre les feuilles de laque noire, le gisement soudain d’azur et de ciel gemme : écaille vive, entre les mailles, d’un grand poisson pris par les ouïes !
Et qui donc m’eût surpris dans mon propos secret ? gardé par le sourire et par la courtoisie ; parlant, parlant langue d’aubain parmi les hommes de mon sang — à l’angle peut-être d’un Jardin Public, ou bien aux grilles effilées d’or de quelque Chancellerie ; la face peut-être de profil et le regard au loin, entre mes phrases, à tel oiseau chantant son lai sur la Capitainerie du Port.
Car il y avait un si long temps que j’avais goût de ce poème, et ce fut tel sourire en moi de lui garder ma prévenance : tout envahi, tout investi, tout menacé du grand poème, comme d’un lait de madrépores ; à son afflux, docile, comme à la quête de minuit, dans un soulèvement très lent des grandes eaux du songe, quand les pulsations du large tirent avec douceur sur nos aussières et sur nos câbles.
Et comment il nous vint à l’esprit d’engager ce poème, c’est ce qu’il faudrait dire. Mais n’est-ce pas assez d’y trouver son plaisir ? Et bien fût-il, ô dieux ! que j’en prisse soin, avant qu’il ne nous fût repris … Va voir, enfant, au tournant de la rue, comme les Filles de Halley, les belles visiteuses célestes en habit de Vestales, engagées dans la nuit à l’hameçon d’ivoire, sont promptes à se reprendre au tournant de l’ellipse.
Morganatique au loin l’Epouse, et l’alliance, clandestine !… Chant d’épousailles, ô Mer, sera pour vous le chant : “ Mon dernier chant ! mon dernier chant ! et qui sera d’homme de mer…” Et si ce n’est ce chant, je vous le demande, qu’est-ce qui témoignerait en faveur de la Mer — la Mer sans stèles ni portiques, sans Alyscamps ni Propylées ; la Mer sans dignitaires de pierre à ses terrasses circulaires, ni rang de bêtes bâtées d’ailes à l’aplomb des chaussées ?
Moi j’ai pris charge de l’écrit, j’honorerai l’écrit. Comme à la fondation d’une grande œuvre votive, celui qui s’est offert à rédiger le texte et la notice ; et fut prié par l’Assemblée des Donateurs, y ayant telle vocation. Et nul n’a su comment il s’est mis à l’ouvrage : dans un quartier, vous dira-t-on, d’équarrisseurs ou de fondeurs — par temps d’émeute populaire — entre les cloches du couvre-feu et les tambours d’une aube militaire…
Et au matin déjà la Mer cérémonielle et neuve lui sourit au-dessus des corniches. Et voici qu’en sa page se mire l’Etrangère… Car il y avait un si long temps qu’il avait goût de ce poème ; y ayant telle vocation… Et ce fut telle douceur un soir de lui marquer sa prévenance ; et d’y céder, telle impatience. Et le sourire aussi fut tel de lui prêter alliance… « Mon dernier chant ! mon dernier chant !.. et qui sera d’homme de mer… »
5.
…А ведь втайне давно я мечтал об этой поэме, понемногу в свои повседневные речи, добавляя мозаику пеструю, ослепи тельный блеск открытого моря, – так на опушке лесной среди черного лака листвы промелькнет драгоценная жила лазури, так в ячеях трепещущей сети живой чешуею сверкнет огромная рыба, пойманная за жабры!
И кто смог бы меня врасплох захватить, меня и мои потаенные речи под надежной охраной учтивой улыбки? Но в кругу людей моей крови с языка у меня срывались порою счастливые эти находки – может быть, на углу Городского Сада, или у золоченых ажурных решеток Государственной Канцелярии, или, быть может, кто-то приметил, как среди самых будничных фраз я повернулся внезапно и вдаль поглядел, туда, где какая-то птица выводила рулады над Управлением Порта.
Ибо втайне давно я мечтал об этой поэме и улыбался счастливо, потому что ей верность хранил, – ею захваченный, одурманенный, оглушенный, точно коралловым млеком, и послушный ее приливу – как в полночных блужданиях сна, как в медлительном нарастании высоких вод сновидения, когда пульсация вод вдалеке с осторожностью трогает канаты и тросы.
И вообще как приходит нам в голову затевать такую поэму – вот о чем стоило бы поразмыслить. Но сочиненье поэмы доставляет мне радость, разве этого мало? И все же, о боги! мне бы следовало остеречься, пока еще дело не зашло далеко… Ты взгляни-ка, дитя, как на улице, у поворота, прелестные Дочки Галлея, эти гостьи небесные в одеянье Весталок, которых ночь заманила своим стеклянным манком, умеют вмиг спохватиться и взять себя в руки на закруглении эллипса.
Морганатическая Супруга где-то вдали и скрытый от мира союз! О Море, песня венчальная ваша песней такою станет для вас: «Моя последняя песня! моя последняя песня!., и человек моря для меня эту песню споет…» И я спрошу, кто, как не песня, будет свидетелем в пользу Моря – Моря без портиков и без стел, без Алисканов и без Пропилеи, Моря без каменных гордых сановников на круглых террасах и без крылатых зверей над дорогами?
Я возложил на себя написанье поэмы, и я высоко буду чтить свое обязательство. Как тот, кто, узнав о начале великого дела, предпринятого по обету, берется текст написать и толкование текста, и об этом его Ассамблея Дарителей просит, ибо сей труд – призванье его. И не знает никто, где и когда принимается он за работу; вам скажут, что это было в квартале, где живут живодеры, а быть может, в квартале литейщиков – в час народного бунта – между колоколами, призывающими к тушенью огней, и барабанами гарнизонной побудки…
И наутро нарядное новое Море ему улыбнется над крутизною карнизов. И в страницу его, точно в зеркало, посмотрится Незнакомка… Ибо втайне давно он мечтал об этой поэме, в ней видя свое призвание… И однажды вечером великая нежность затопит его, и решится он на признание, и ощутит в себе нетерпение. И улыбнется светло, и сделает предложение… «Моя последняя песня! моя последняя песня! и человек моря для меня эту песню споет!..»
6.
Et c’est la Mer qui vint à nous sur les degrés de pierre du drame :
Avec ses Princes, ses Régents, ses Messagers vêtus d’emphase et de métal, ses grands Acteurs aux yeux crevés et ses Prophètes à la chaîne, ses Magiciennes trépignant sur leurs socques de bois, la bouche pleine de caillots noirs, et ses tributs de Vierges cheminant dans les labours de l’hymne,
Avec ses Pâtres, ses Pirates et ses Nourrices d’enfants-rois, ses vieux Nomades en exil et ses Princesses d’élégie, ses grandes Veuves silencieuses sous des cendres illustres, ses grands Usurpateurs de trônes et Fondateurs de colonies lointaines, ses Prébendiers et ses Marchands, ses grands Concessionnaires de provinces d’étain, et ses grands Sages voyageurs à dos de buffles de rizières,
Avec tout son cheptel de monstres et d’humains, ah ! tout son croît de fables immortelles, nouant à ses ruées d’esclaves et d’ilotes ses grands Bâtards divins et ses grandes filles d’étalons — une foule en hâte se levant aux travées de l’Histoire et se portant en masse vers l’arène, dans le premier frisson du soir au parfum de fucus,
Récitation en marche vers l’Auteur et vers la bouche peinte de son masque.
6.
И Море это оно к нам восходит по ступеням каменным драмы —
Поднимается с сонмищем Принцев своих, своих Регентов и Гонцов в роскошных одеждах и железных доспехах, и своих великих Актеров с выколотыми глазами, и своих посаженных на цепь Пророков, и своих Чародеек, стучащих подошвами деревянных сандалий и с черными сгустками крови во рту, и Девственниц, взятых волною как дань и по пашне тропинками гимна идущих,
И своих Пастухов, и Пиратов своих, и Кормилиц детей королевских, и Кочевников, одряхлевших в изгнании, и своих элегически томных Принцесс, и Вдов знаменитых, что безмолвно скорбят, придавлены прахом своих великих супругов, и своих Узурпаторов тронов, и своих Основателей дальних колоний, и Корыстолюбцев своих, и Купцов, и оборотистых ловких Дельцов, получивших концессии на добычу заморского олова, и прославленных Мудрецов, которые смело пускаются в путь, взгромоздившись на буйволов, понуро бредущих плантацией риса,
Море со всем своим поголовьем людей и чудовищ, о! со всем приплодом своим неувядающих басен, зачиная в нашествиях гулких, в могучем напоре рабов и илотов — зачиная вели ких, богоподобных Бастардов своих и славных своих дочерей, очаровательных Кобылиц, — торопливые толпы, что поднимаются к верхним пролетам Истории и в первом трепете вечера, напоенного йодистым запахом водорослей, устремляются на арену —
С неумолкающим рокотом устремляются к Автору и к его наведенным на маску устам.
*
Ainsi la Mer vint-elle à nous dans son grand âge et dans ses grands plissements hercyniens — toute la mer à son affront de mer, d’un seul tenant et d’une seule tranche ! Et comme un peuple jusqu’à nous dont la langue est nouvelle, et comme une langue jusqu’à nous dont la phrase est nouvelle, menant à ses tables d’airain ses commandements suprêmes,
Par grands soulèvements d’humeur et grandes intumescences du langage, par grands reliefs d’images et versants d’ombres lumineuses, courant à ses splendeurs massives d’un très beau style périodique, et telle, en ses grands feux d’écailles et d’éclairs, qu’au sein des meutes héroïques,
La Mer mouvante et qui chemine au glissement de ses grands muscles errants, la Mer gluante au glissement de plèvre, et toute à son afflux de mer, s’en vint à nous sur ses anneaux de python noir,
Très grande chose en marche vers le soir et vers la transgression divine…
*
Так Море является к нам в своем мафусаиловом возрасте и в своей доисторической складчатости приходит единым пластом, со своим возмущеньем морским, со своим характером цельным! И как некий народ, чей язык для нас нов и невнятен, и как некий язык, чьи фразы для нас новы и невнятны, Море пишет на медных скрижалях свои высочайшие заповеди —
Излагая их взрывами мрачного гнева и гигантскими вспышками яростной речи, и поразительной яркостью образов, и крутобокими грядами светлых теней, и в сверкании молний и чешуи, подобном сиянью мечей и щитов в былых героических сечах, достигая высот своего благородного и соразмерного стиля, —
Море в своем постоянном движении, в непрерывном сколь жении мускулов, этих странников вечных, вязкое Море в скольжении плевры, и, всего себя умещая в приливе морском, оно набегает на нас исполинскими кольцами черных питонов
Колоссальная глыба в своем неуклонном стремлении к вечеру, в грозном своем наступленье на сушу…
*
Et ce fut au couchant, dans les premiers frissons du soir encombré de viscères, quand sur les temples frettés d’or et dans les Colisées de vieille fonte ébréchés de lumière, l’esprit sacré s’éveille aux nids d’effraies, parmi l’animation soudaine de l’ample flore pariétale.
Et comme nous courions à la promesse de nos songes, sur un très haut versant de terre rouge chargé d’offrandes et d’aumaille, et comme nous foulions la terre rouge du sacrifice, parée de pampres et d’épices, comme un front de bélier sous les crépines d’or et sous les ganses, nous avons vu monter au loin cette autre face de nos songes : la chose sainte à son étiage, la Mer, étrange, là, et qui veillait sa veille d’Etrangère — inconciliable, et singulière, et à jamais inappariée — la Mer errante prise au piège de son aberration.
Élevant l’anse de nos bras à l’appui de notre « Aâh… », nous avons eu ce cri de l’homme à la limite de l’humain ; nous avons eu, sur notre front, cette charge royale de l’offrande : toute la Mer fumante de nos vœux comme une cuve de fiel noir, comme un grand bac d’entrailles et d’abats aux cours pavées du Sacrificateur !
Nous avons eu, nous avons eu… Ah ! dites-le encore, était-ce bien ainsi ?… Nous avons eu — et ce fut telle splendeur de fiels et de vins noirs ! — la Mer plus haut que notre face, à hauteur de notre âme ; et dans sa crudité sans nom à hauteur de notre âme, toute sa dépouille à vif sur le tambour du ciel, comme aux grands murs d’argile désertés,
Sur quatre pieux de bois, tendue ! une peau de buffle mise en croix.
*
И было то на закате, в первом трепете вечера, до отказа набитого пульсацией внутренностей, когда над облитыми золотом храмами и в Колизеях старинной постройки, чьи ограды чугунные продырявил и выщербил солнечный свет, дьявольский дух пробуждается в гнездах сипух, среди внезапного оживления густо разросшихся мхов, к сырым прилепившихся стенам.
И когда мы в надежде, что сбывается то, о чем возвести — ли нам вещие сны, сбегали с крутого обрыва красной земли, щедро дарами усеянной и рогатым скотом, и когда мы бежали по красной земле жертвоприношений, убранной пряностями и виноградными лозами, как голова барана под намотанными на нее золотыми шнурами и сетками, мы увидали, как вдалеке поднимается другое лицо наших снов, увидали, как священное Море над своим мелководьем встает, одинокое, странное Море, что бес- сонную вахту несло, на нас обратив беспокойный свой взор Чужеземца, Море, которому не суждено достойную пару себе подобрать, бродячее Море, что оказалось в — ловушке своего заблуждения.
Руки, как петлю, воздевши в подтверждение нашего «Ах…», мы выплеснули из гортаней своих тот крик человечий, за гранью которого уже нет ничего человеческого; Мы на челе у себя ощутили этот бесценный и царственный дар — Море все целиком, дымящееся Море наших обетов, точно чан с черной желчью, точно огромнейший бак, полный кишок и других потрохов, на устланных камнем путях приносящего жертву Жреца!
Оно к нам пришло, оно к нам пришло… О еще повторите, прошу вас, в самом ли деле так было, как я говорю?.. Оно к нам пришло в великолепии царственном черной желчи и черного, черного тоже! вина — это великое Море, выше нашего лика, вровень с нашей душой, эта вся его содранная заживо шкура, висящая на барабане неба, как на огромных, заброшенных, в пустыне оставленных глиняных стенах,
Шкура распятого буйвола, висящая на четырех деревянных кольях.
*
… Et de plus haut, et de plus haut déjà, n’avions-nous vu la Mer plus haute à notre escient,
Face lavée d’oubli dans l’effacement des signes, pierre affranchie pour nous de son relief et de son grain ? — et de plus haut encore et de plus loin, la Mer plus haute et plus lointaine… inallusive et pure de tout chiffre, la tendre page lumineuse contre la nuit sans tain des choses ? …
Ah ! quel grand arbre de lumière prenait ici la source de son lait !… Nous n’avons pas été nourris de ce lait-là ! Nous n’avons pas été nommés pour ce rang-là ! Et filles de mortelles furent nos compagnes éphémères, menacées dans leur chair… Rêve, ô rêve tout haut ton rêve d’homme et d’immortel ! … « Ah ! qu’un Scribe s’approche et je lui dicterai… »
Nul Asiarque chargé d’un ordre de fêtes et de jeux eût-il jamais rêvé pareille rêverie d’espace et de loisir ? Et qu’il y eût en nous un tel désir de vivre à cet accès, n’est-ce point là, ô dieux ! ce qui nous qualifiait ?… Ne vous refermez point, paupière, que vous n’ayez saisi l’instant d’une telle équité ! “ Ah ! qu’un autre s’approche et je lui dicterai…
Le Ciel qui vire au bleu de mouette nous restitue déjà notre présence, et sur les golfes assaillis vont nos millions de lampes d’offrande, s’égarant — comme quand le cinabre est jeté dans la flamme pour exalter la vision.
*
… И с большей еще высоты разве нам потом не открылось еще более высокое Море,
Забвения блеклая гладь, с которой смыты все знаки, камень, избавившийся ради нас от своих царапин и зерен? и не явилось ли нам с большей еще высоты и из далей более дальних еще более высокое, более далекое Море в своей девственной чистоте без загадок и шифров… эта простодушно глядящая в ночь, освещенная мягко страница, это зеркало без амальгамы?..
О! какое великое дерево света обрело здесь истоки своего молока!.. Мы молоком этим вскормлены не были. Мы не удостоились чести войти в число избранных. И женами нашими были дочери смертных, недолговечные в плоти своей… Мечта, о неземная мечта человека и бессмертного Бога!.. «Ах, пусть Писец ко мне подойдет, и я ему продиктую…»
Какой азиатский Властитель, искушенный в устройстве турниров и празднеств, мог мечтать о таких неоглядных просторах, о таком беспредельном приволье мечтать? И не томило ли нас желание жить в этих сказочных сферах, и не дает ли нам это желанье, о боги! право надеяться на высший разряд?.. Не закрывайтесь, глаза, Вы еще не вобрали в себя все величие этих минут — минут справедливости высшей! «Ах, пусть ко мне человек подойдет, и я ему продиктую…»
А Небеса, наливаясь лазурью, в которой купается чай- ка, из наших мечтаний уже возвращают нас в явь, и над заливами, осажденными Морем, мириадами легких огней плывут приношения наши, то и дело сбиваясь с дороги, — так бывает, когда киноварь брошена в пламя, чтобы ясней проступили виденья.
*
Car tu nous reviendras, présence ! au premier vent du soir,
Dans ta substance et dans ta chair et dans ton poids de mer, ô glaise ! dans ta couleur de pierre d’étable et de dolmen, ô Mer ! — parmi les hommes engendrés et leurs contrées de chênes rouvres, toi Mer de force et de labour, Mer au parfum d’entrailles femelles et de phosphore, dans les grands fouets claquants du rapt ! Mer saisissable au feu des plus beaux actes de l’esprit !… (Quand les Barbares sont à la Cour pour un très bref séjour, l’union avec les filles de serfs rehausse-t-elle d’un si haut ton le tumulte du sang ?… )
« Guide-moi, plaisir, sur les chemins de toute mer ; au frémissement de toute brise où s’alerte l’instant, comme l’oiseau vêtu de son vêtement d’ailes … Je vais, je vais un chemin d’ailes, où la tristesse elle-même n’est plus qu’aile… Le beau pays natal est à reconquérir, le beau pays du Roi qu’il n’a revu depuis l’enfance, et sa défense est dans mon chant. Commande, ô fifre, l’action, et cette grâce encore d’un amour qui ne nous mette en mains que les glaives de joie ! …»
Et vous, qu’êtes-vous donc, ô Sages ? pour nous réprimander, ô Sages ! Si la fortune de mer nourrit encore, en sa saison, un grand poème hors de raison, m’en refuserez-vous l’accès ? Terre de ma seigneurie, et que j’y entre, moi ! N’ayant nulle honte à mon plaisir… « Ah ! qu’un Scribe s’approche et je lui dicterai… » Et qui donc, né de l’homme, se tiendrait sans offense aux côtés de ma joie ?
– Ceux-là qui, de naissance, tiennent leur connaissance au-dessus du savoir.
Saint-John PERSE (1887-1975)
*
Ибо ты к нам вернешься, о зримое Море! с дуновением первого вечернего бриза,
Вернешься в первичной своей ипостаси, в плоти своей в морской своей тяжести, о глина в цвете камней И дольмена и хлева, о море! — среди порожденных морем людей и среди прибрежных краев, поросших каменным дубом, ты, Море силы и пахоты, Море с запахом женского чрева и фосфора в щелканье длинных бичей похищения! Море, что подлежит запрещению в свете прекрасных деяний духа!.. (Когда Варвары недолгое время живут при Дворе, разве союз с дочерьми крепостных не повышает до самых высоких тонов рокот крови, бегущей по жилам?..)
«Веди меня, радость, дорогами моря, где в трепете бриза замирает мгновение, словно птица в одежде своих распахнутых крыл… Я иду, иду дорогою крыльев, где даже печаль — она тоже крыло… Мы прекрасную родину вновь завоюем, прекрасную родину Короля, который с детства не виделся с нею, и залог его силы — В песне моей. Сыграй же, флейтист, сигнал к наступлению, да пребудет с нами любви благосклонность и да вложит она в наши руки сияющий радостью меч!..»
Но кто же такие вы, Мудрецы, чтобы делать нам выговор, о Мудрецы? Если фортуна морская еще в состоянии, вопреки вашей косности, большую поэму, вскормить, неужто вы можете доступ мне к ней запретить? Это земля моей Сеньории, и если на то будет воля моя, я в эту землю вступлю, и стыдиться мне нечего… «Ах, пусть Писец ко мне подойдет, и я ему продиктую… И пусть для смертных в обиду не будет великая радость моя
Для тех, кто с рожденья превыше учености почитает исконное знанье свое.
Сен-Жон Перс
перевод М. Ваксмахера
